С капитаном Сослани я встретился уже позднее, когда он командовал теплоходом «Абхазия». А сразу после войны ходил Сослани на дизель-электроходе «Москва» из Одессы в один из дальних заокеанских портов, держал пассажирскую линию.
В сорок восьмом году американские власти вдруг решили, что германские трофеи поделили неправильно и «Москву» надо отдать им как бывшее судно бывшего третьего рейха. Дизель-электроход стоял в Нью-Йоркском порту, вот на него и наложили арест.
Сослани знал, что спор этот мог затянуться надолго. Впрочем, существо спора его не касалось. Он получил капитанские полномочия от своего государства и должен был оберегать его интересы.
Поздно ночью «Москва» неожиданно оборвала швартовы у причала и без портовых буксиров, без лоцманов, без разрешения портовых властей ушла через Атлантический океан в родную Одессу.
Говорят, что несколько часов подряд шли бок о бок с «Москвой» катера береговой охраны, целили в нее пулеметы и матерились, конечно, по-английски, требуя остановиться. Но капитан Сослани в ответ на эти угрозы и ухом не повел.
Потом спор разрешили, и «Москва» плавает сейчас с советским флагом на кормовом штоке под всеми широтами. А не рискни Сослани — кто знает, как повернулось бы дело…
Наши мореходы всегда умели рисковать, но вместе с тем и с честью выходить из трудного положения. Разве не рисковал тот молодой штурман, потом известный всем, как Герой Советского Союза Константин Бадигин, который остался во главе небольшой команды зажатого во льдах ледокольного парохода «Седов» на три года бесконечного дрейфа в Северном Ледовитом океане? А капитан траулера Мурманского тралфлота, который в годы войны вступил в бой у мыса Святой Нос с немецкой подводной лодкой? А капитан Качарава, капитан легендарного «Сибирякова», первым открывшего огонь по фашистскому линкору-рейдеру?
Да, они заслужили право быть «первыми после Бога». И, думая о них всех тогда, в тюремной камере, я примерял их судьбы к своей судьбе, к своей вине… Потом пришла мысль, что не в этом, собственно, дело. Не стало людей, погиб экипаж «Кальмара» — вот что главное. Тогда, в камере, это мучило меня по-особому, и еще я переживал оттого, что не увижу себя в роли капитана.
А вот теперь, когда мне вернули диплом, когда сняты грехи и открыта дорога на капитанский мостик, меня охватывает смятение. Наверное, не разучился командовать людьми и кораблем, сумею правильно проложить курс и определить координаты судна в океане. Только не скует ли меня на мостике страх, когда выйду из порта, начну командовать новым экипажем и думать при этом о судьбе экипажа «Кальмара»? Нет, сначала два рейса старпомом, а там будет видно…
…Откинулась металлическая заслонка «волчка», в камеру заглянул надзиратель, и тотчас же заскрипел запор. Дверь отодвинулась в сторону, вошел пожилой старшина-сверхсрочник. Он молча кивнул мне и поставил три миски. В нижней был суп, вторая закрывала его, а на донышке ее стояла третья миска, с кашей. Надзиратель вышел и сразу вернулся: принес кусок хлеба, ложку и алюминиевую кружку с жидким чаем.
— А можно воды? — спросил я.
Надзиратель не ответил.
Но через несколько минут он отворил дверь камеры и принес мне воду в алюминиевой кружке. Кружка была слегка помята, видно, не одного жаждущего напоила в этих стенах. Я медленно, малыми глотками пил воду, припахивающую хлоркой, и вспоминал, какой вкусной была вода из артезианских колодцев нашего города.
Теперь уже не помню, кто надоумил меня взяться за это дело. Скорее всего, сам сообразил, когда увидел шныряющих в базарной толпе ребятишек с ведерками в руках. Люська со мной увязалась тоже, и я не гнал ее — все веселее вдвоем.
Рано утром в воскресный день мать — в который раз! — перебирала наши пожитки, чтобы отнести кое-что на базар: то, что еще годилось в продажу. Собрав вещи, она ушла на барахолку, а через какое-то время мы с Люськой решили ее проведать и появились на базаре. Но мать ничего еще не продала и сидела, поникшая, оглушенная криками удачливых торговок.
Мы принялись бродить по базару, заваленному недоступными для нас овощами и фруктами. День был жаркий, хотелось пить, а отойти от прилавков торговцы не решались: тогдашние базары кишели жульем.
И тут я увидел, как меж торговых рядов шмыгает парнишка с ведерком воды в руках и, весело приговаривая, балагуря, предлагает холодную воду в обмен на смятые рублевки.
Я быстро сбегал домой, взял ведерко и кружку, у колонки наполнил ведерко холодной водой и двинулся вдоль торговых рядов, весело распевая:
— Вот кому воды холодной? Во-о-ды-ы-ы! Вот кому воды холодной? Во-о-ды-ы-ы!
На самом деле мне было не так уж весело. Я боялся, что увидят знакомые ребята, хотя в те времена продавать или обменивать что-либо не считалось зазорным, все продавали и меняли, все равно мне было не по себе, и самым трудным оказалось в первый раз крикнуть: «Вот кому воды холодной…» Потом освоился, бегал к колонке, наполнял быстро пустеющее ведро, поил базар и прятал в карман смятые бумажки. Кружка стоила рубль. Такие были деньги.
Рядом со мной торговали водой другие ребятишки, но мы не конкурировали, воды в колонках было много, солнце припекало, и базар собрался огромный…
Вечером мы с Люськой ждали маму с барахолки. Она пришла, обвела нас усталыми глазами и присела у стола, оставив у порога сумку.
— Как дела? — спросил я. — Что-нибудь продала?
— Нет, сынок, почти ничего. Вон возьмите в сумке помидоры и половину чурека. Поешьте…
— А я… Вот!
И тут же выложил на стол кучу рублевок. Их было около ста. Не так уж много по тем временам, но и это были деньги.
Не успела мама опомниться, как мы с Люськой, захлебываясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать о том, как торговали водой.
Мать сложила деньги, тяжело вздохнула и сказала:
— Спасибо, сынок. Вот и ты помог мне. Только не надо больше… Ладно? Я договорилась тут у одних людей хату белить. Завтра начну. Они продуктами заплатят. А там алименты с отца принесут, как-нибудь проживем…
Водой я все-таки торговал еще несколько воскресений, в будничные дни это не имело смысла. Но таких поильцев «рубль — кружка» становилось все больше и больше. Заработки падали, как у рыбаков в затраленном и перетраленном районе промысла. В последний раз у меня купили пять или шесть кружек за день. А потом приехала бабушка и увезла нас на лето в совхоз.
…Есть мне не хотелось, но я заставил себя проглотить и суп, и кашу, и хлеб, а потом запил водой, которую мне принес надзиратель вместо чая. Вода была тепловатой, пахла хлоркой, имела металлический привкус. Не та вода, не моздокская, одним словом…
У меня пока не было ни книг, ни бумаги, ничего такого, что помогло бы убить время, и я принялся вспоминать, что делал в этот день в прошлом году, в позапрошлом и так далее.
А в это время Станислав Решевский, мой лучший друг, старый корабельный товарищ, бегал по городу и уговаривал маститых капитанов поставить подпись на письме прокурору республики с просьбой назначить новое рассмотрение дела. Он обращался даже к тем, кто был в составе комиссии, написавшей заключение для следствия и суда.
Решевский искренне хотел мне помочь, и не его вина, что письмо не имело последствий. Стас мне про случай этот вообще не писал, а сообщила обо всем Галка.
И все-таки, узнав в колонии об акции Стаса, задумался над тем, почему Женька Федоров, явно не любивший меня, да он и не пытался скрывать неприязни, сам пришел к Стасу, чтоб подписать прошение прокурору, а вот Александр Рябов, ходивший вроде как в моих друзьях, от подписи уклонился…
Припомнился мне случай с Рябовым. Тогда, в Атлантике, внедряли в промысловую практику кошельковый лов сельди. Он давно уже привился на Дальнем Востоке, и норвежцы промышляли таким способом, а у нас пока дело не шло. Саша Рябов больше других капитанов носился с этой идеей, выступал в газете и на совещаниях, ссылался на свой опыт: он плавал в Охотском море штурманом на сейнерах. Начальство Сашу заметило, полетел Рябов в Находку стажироваться у приморских капитанов. А когда вернулся, отправили его на экспериментальный лов. Ловили мы в одном квадрате, только я — по старинке, а Рябов — кошельком. Сделали ему поворотную площадку на корме для невода, снабдили всем необходимым, и стал он гоняться за косяками.
Но дело у Рябова не клеилось. И каждый день на радиосовете капитанов мы слышали его голос, сообщавший: «колеса», «колеса», ноль-ноль, значит…
Однажды, когда оказались рядом, я крикнул Рябову в мегафон, что собираюсь к нему в гости. Море было штилевое, мы подошли к рябовскому траулеру лагом, я перескочил на борт, приказав старпому лечь в дрейф неподалеку.
— Ну что, Сашок? — спросил я Рябова, когда мы уселись у него в каюте. — Не ловится?
