— Тогда один пакет возьмешь ты, а другой пусть будет у меня.
— Как скажет Аким.
— Аким, Аким! — разозлился Красюк. — Да ему рыжевье до лампочки. Верно? — повернулся он к Чумбоке.
— Верно, верно, — закивал Чумбока. И добавил замысловатое: — Моя деньга бери хорошо, чужая деньга бери нет.
И он принялся раскладывать на земле оленью шкуру, которую достал из своей громадной торбы.
— Нада спи…
Тихая глухая ночь обволакивала землю стойким запахом гари. На западе розовели низкие тучи, подсвеченные уходящим пожаром. Там волчьими глазами вспыхивали огоньки: пламя взбиралось по склону отдаленной сопки. А вокруг костра стеной стояла напроглядная тьма, не полная ночных шорохов, как обычно в тайге, а совершенно безмолвная, могильная.
Казалось бы, только и спать в такую ночь. Но Сизов, как ни старался, уснуть не мог. В голове вертелись странные мысли о высшей справедливости, которая все-таки существует и в конечном счете наказывает зло. И думалось о непомерной чуткости людей, живущих в согласии с природой. Было совершенно непонятно, когда и как Чумбока услышал крик в горящем лесу. Все вокруг трещало и гудело. Лежа под навесом, зажимая голову охапками сырого мха, он, Сизов, не слышал ничего, кроме стука своего сердца. Потому что был занят только собой. А Чумбока и в такую минуту оставался словно бы частью этого леса, страдающего, но живого…
— Иваныч, спишь? — услышал он тихий шепот. Красюку тоже не давали уснуть свои думы. — Ты чего будешь делать с рыжевьем-то?
— Я тебе говорил: сдам, — помолчав, ответил Сизов.
— Ты чего, в самом деле веришь, что оно достанется государству?
— А то кому?
— Да кому угодно. Тоннами золото у государства растаскивают, и хоть бы хны.
— По акту сдам.
— Акты тоже пропадают.
Сизов и сам боялся того же. Но ему непременно надо было откупиться, чтобы, как обещал Плонский, поскорей освободиться и довести до конца начатую с Сашей разведку у Долгого озера. Теперь он знает: касситерит там есть. Но теперь знает еще и о золотом ручье…
— Чумбока свою долю тоже, всего скорей, сдаст. И тебе бы тоже…
— Чего ж мы тут загибались?
— А можно сделать так, что ты один все сдашь. Придешь, заявишь: не мог-де, стерпеть обвинения в краже золота и бежал потому, что хотел найти пропавшее, снять с себя подозрение…
Красюк промолчал. Встал и так же, ничего не говоря, принялся подкладывать в костер ветки. Наконец сказал:
— А потом? Кому я нужен на воле с пустым карманом да с судимостью?
— Судимостью нынче никого не удивишь…
— Так ведь такой лафы больше не подвернется.
Он со злостью бросил в костер палку, которой ворошил угли, снова улегся.
— Что-нибудь придумаем, — сказал Сизов.
— За нас все продумано.
— Все, да не все. Спи пока. Завтра поговорим.
Красюк матерно выругался.
— Уснешь тут. Сперва душу вынет, а потом — спи…
— Спи, спи, — ласково, как ребенку, сказал Сизов. — Утро вечера мудренее.
На рассвете пошел дождь. Чумбока учуял его еще до того, как упали первые капли, разбудил Сизова и Красюка, заставил их сесть спина к спине, сам сел и накинул на головы оленью шкуру.
Дождь был сильный, но недолгий, не погасил костер.
— Куда иди, капитана? — спросил Чумбока, когда они встали, размялись после неудобного сидения.
— Мы — в Никшу. Пойдешь с нами?
— Пойдешь, пойдешь. Патрона нада, кухлянка нада…
— Чего ты за меня решаешь? — внезапно обиделся Красюк.
— А тебе больше некуда идти.
— Все равно спросил бы…
Сизов засмеялся.
— Экие мы гордые.
— Не гордые, а все равно нечего за меня командовать.
— Вот тебе раз. А я думал: тайга тебя кое-чему научила. Собирался дело предложить.
— Какое дело? Что ночью говорил?
— То само собой…
— Ну?
— Я еще подумаю, годишься ли. И ты тоже подумай.
— О чем?
— О будущем. О чем еще?
— Начал, так уж давай продолжай.
— Сейчас идти надо. Потом поговорим.
Весь этот день пробирались они по остывающей гари. Лишь к вечеру, перейдя широкое каменистое русло мелководной речушки, оказались в зеленом лесу, не задетом черным крылом пожара. Сизов чувствовал себя совсем здоровым: парилка пошла на пользу.
На следующую ночь наломали для подстилки ароматных веток пихты. У Чумбоки в торбе нашлось по куску прокопченного мяса. Для заварки чая сушеная трава тоже нашлась. Насытившись, разлеглись на мягких ветках. И тут Красюк спросил:
— О каком деле говорил-то?
— О старательстве.
— По тайге мотаться?!
Красюк даже привстал от негодования.
— Старательство — это не только поиски золота, но и добыча.
— Было бы где добывать.
— Я знаю одно место.
— А может, там нет ничего.
Сизов достал из кармана небольшой узелок, развязал.
— Это, по-твоему, ничего?
На тряпице поблескивали три самородка — два размером с ноготь, а один большой, почти с наручные часы.
— Откуда? — выдохнул Красюк.
— Оттуда. Вот я тебе и предлагаю: сдавай золото, освобождайся и… сколачиваем артель. Я, ты, Аким… — Сизов обернулся к Чумбоке. — Ты как, согласен?
Чумбока взял крупный самородок, осмотрел его со всех сторон, понюхал, попробовал на зуб и положил обратно.
— Моя охотника.
— Хороший охотник при артели — то, что надо.
Чумбока вздохнул, ничего не ответил, потянул на голову оленью шкуру.
— Ну, чего молчишь? Пойдешь в артель?
— Моя думай, — глухо ответил Чумбока.
— А ты как? — повернулся Сизов в Красюку.
— Моя тоже думай, — засмеялся тот.
— Ну, думайте. А я спать буду. — Он резко повернулся на бок, зашуршав ветками пихтовой подстилки, выругался. — Другие бы прыгали от радости, а они думают. Мыслители… Впрочем, думайте, идти еще далеко.
Он прислушался, ожидая ответа. Чумбока тихонько похрапывал. Что с него взять? Человек не от мира сего. Но молчал и Красюк, и это удивляло.
Сизов решил до самой Никши больше не заговаривать на эту тему. Пускай сами соображают. С этой мыслью он уснул. И спал крепко и спокойно, как не спал уже очень давно.
* * *
"Три солнца", как говорил Чумбока, шли они по тайге. Лишь "четвертое солнце" высветило в распадке извилистую линию узкоколейки.
К вечеру того же дня они были в Никше, разбросавшей одноэтажные окраинные домики по склону сопки. В центре поселка тянулись ряды белых двух-трехэтажных блочных домов. На фоне крутого затененного склона они выглядели театральной декорацией. За домами гигантскими ступенями взбирались в гору тоже ослепительно белые в лучах солнца корпуса обогатительной фабрики. Там, за ними, во тьме, это Сизов знал, находились глубоченные карьеры, на дне которых ковши экскаваторов выгребали из тела горы раздробленный взрывами темно-бурый, твердый, как гранит, оловянный камень — касситерит. Самосвалы везли этот камень к верхнему корпусу комбината и сбрасывали в бункер, где касситерит дробился в крошку, пригодную к дальнейшей обработке. Он и сейчас громыхал, этот бункер, оттуда на всю округу разносились хруст и чавканье, будто в глубине бункера сидел ненасытный зверь, жадно грызущий камни.
Чем ближе подходили они к крайним домам поселка, тем все больше охватывали Сизова волнение и тревога. Редкие прохожие с интересом посматривали на экзотического вида троицу, но всеобщего внимания, чего больше всего опасался Сизов, не было. Что из того, что черны и оборванны: люди из тайги пришли. Если сами пришли, значит, все в порядке, бывает хуже.
Татьяна, вдова Саши Ивакина, жила на окраине в двухквартирном домике, четвертом от коновязи — шершавого, изгрызенного лошадьми бревна, лежавшего на низких стойках посередине улицы. К этой коновязи когда-то они, возвращаясь из экспедиций, привязывали лошадей и шли к нему, к Саше, пить чай, отмываться и отогреваться. Каждый раз Сизов отнекивался, и каждый раз Саша настаивал, уводил его к себе домой. Жалел одинокого и бездомного.
— Вы погодите тут, — сказал Сизов своим спутникам, подойдя к коновязи, — я все разузнаю, а потом решим, что и как.
Он машинально тронул шелушившееся занозами бревно и отдернул руку, словно прикоснулся к горячему. Мимолетное касание всколыхнуло боль воспоминаний. Он попытался представить, как встретит его Татьяна, но ничего не представлялось: то ли воображения не хватало, то ли мысль сама уходила от слишком тревожных картин. Если бы мог что-то сделать для нее, для маленького Саши Ивакина, он давно бы уж сделал…
Медленно, или ему только казалось, что медленно, прошел Сизов мимо первого за коновязью дома, мимо второго. Возле третьего остановился и отдышался, словно шел с грузом в гору. Из окошка испуганно таращились на него мальчик и девочка. Боясь, что они позовут к окну кого-то из взрослых, Сизов быстро прошел к следующему крыльцу, вытер ноги о кирпичи, положенные у порога, поднялся по чисто вымытым ступеням, взялся за скобку и… замер: на полочке у стены поблескивал небольшой кусочек касситерита. Сизов взял его, повертел перед глазами. Показалось, что камень точно такой же, какие были там, у озера.
