— Алло, Жюли!
Вот именно сейчас она должна позвонить, думала Жюли. Сейчас дозревает самый последний удар, который уже не зависит от нее. Мадам Женсон не захотела вмешиваться, но это ничего не меняет. Просто теперь инициативу возьмет на себя Джина. Это уже неизбежно. И тогда две мемориальные доски появятся одновременно. Это тоже неизбежно. И «общество» будет прогуливаться, разглядывая обе и, конечно, сравнивая их между собой. Вот тогда-то и наступит конец. Потому что иначе быть уже не может. Господи Боже мой, я ждала этой минуты шестьдесят лет!
Но день прошел, а ничего не произошло. Жюли уже не находила себе места от нетерпения. Она понимала, что ни в коем случае не должна больше вмешиваться в ход событий. Не могла же она заявиться к Глории: «Странно, что к тебе никто не пришел!» С дневной почтой Глория получила окончательный эскиз доски и теперь таяла от восхищения, словно в позолоченных буквах ей виделось обещание вечной жизни.
— Когда Монтано про это узнает, — сказала она, — ей можно будет заказывать гроб.
«Она и так уже знает! — хотелось крикнуть Жюли. — И гроб мы будем заказывать тебе, идиотка!»
Тут до нее постепенно начало доходить, что молчание это не было случайным. Скорее всего, здесь было что-то вроде дружеского заговора. Она окончательно уверилась в этом, когда к вечеру позвонила Симона, не позволившая себе ни малейшего намека. Так значит, они договорились молчать, чтобы не провоцировать новой ссоры. Возможно даже, что председательша употребила собственную власть и приказала всем держать язык за зубами. Они хотели, чтобы затишье длилось как можно дольше.
Тем не менее на следующий день, едва проводив доктора Приера после его ежедневного визита — доктора особенно волновало ее повышенное давление, — Глория задержала у себя сестру.
— Жюли… Я чувствую, что от меня что-то скрывают. Я знаю, что мои подруги не хотят утомлять меня, но скажи на милость, почему они практически не заходят? Чуть приоткроют дверь: «Как у вас дела? Нет- нет, не вставайте!» Как будто следят за мной. Да и ты тоже! Ты за мной следишь!
— Что за чушь!
— Скажи, я что, так плохо выгляжу? Но ведь если бы я действительно была так уж плоха, то наверное они не стали бы тянуть с вручением мне награды? И тогда я сразу поняла бы, что конец близко. Разве нет? Конечно, орден Почетного легиона — это будет как бы мое миропомазание перед кончиной. Из-за этого они и стараются меня не волновать.
Жюли в бессилии развела руками.
— Бедная Глория, ты становишься несносной! Ты прямо помешалась на своем ордене и своей доске! Можно подумать, что кроме этого в жизни вообще ничего не существует!
Тогда Глория чуть приподнялась в постели, и на щеках ее заиграл легкий румянец.
— Вот именно. В моей жизни больше ничего не существует!
Прошло еще три дня. Внешне все продолжало оставаться спокойным. Кларисса каждый день докладывала обстановку. «Никаких происшествий». Сама того не подозревая, она выражалась точь-в-точь как солдат патрульной службы времен войны. Джина сидела в своих «Подсолнухах» и не подавала никаких признаков жизни. А в «Ирисах» сидела Глория, ни на минуту не расставаясь с телефонным аппаратом. Время от времени она набирала номер Мураччоли.
— Дело продвигается, — отвечал он. — Через пару дней смогу представить вам черновой вариант. Конечно, еще нужна будет доводка, но у вас уже будет общее представление о готовой работе.
— Вы обещаете точно через два дня?
— Никаких сомнений. Тем более что мне нужно будет зайти еще к одной клиентке.
Он повесил трубку, а Глория немедленно вызвала Жюли и пересказала ей содержание своего короткого разговора с мастером. «Зайти еще к одной клиентке»? Что он хотел этим сказать? Разве я не единственная его клиентка?
— Единственная в «Приюте отшельника», но вряд ли единственная на острове.
— Действительно… И все равно это странно…
И Глория часами напролет принялась обдумывать загадочную фразу, произнесенную мастером. Наконец нервы у нее не выдержали, и она снова позвонила в мастерскую.
— Он уехал в Канны, — ответила секретарь. — Но он про вас не забыл. Тем более что благодаря вам он получил еще одну клиентку. О, извините, меня вызывают по другой линии.
— Ты слышала, Жюли, опять эта «другая клиентка»? Ну-ка, напряги свою светлую голову и объясни мне, в чем тут дело. Ты что-нибудь понимаешь? Как ты думаешь, а не может быть, что… Нет, это невозможно!
Всю ночь Глория провела словно в бреду. Доктор Приер счел необходимым приставить к ней сиделку. Несмотря на уколы, она так и не уснула и без конца принималась с горячностью рассуждать вслух, иногда призывая в свидетели сиделку.
— Сто лет исполняется мне, — как помешанная, повторяла она.
— Конечно. Конечно. Успокойтесь. Ну-ка, давайте- ка ляжем… Вот так… И будем спать…
К утру же Глория, практически всю ночь не сомкнувшая глаз, была полна новыми силами. Доктор снова стал настаивать, чтобы возле нее дежурила медсестра.
— Об этом не может быть и речи! — оборвала она его самым решительным тоном. — Я жду гостя и желаю, чтобы меня оставили в покое.
Кларисса причесала ее и помогла наложить макияж.
— Нет, — строго сказала она. — Доктор запретил вам вставать.
— Ваш Приер — просто осел. Позови сюда сестру и поставь телефон поближе ко мне. Дай мне очки. Видишь, Кларисса, как я постарела? Месяц назад я бы не стала надевать очки, чтобы набрать номер Мураччоли…Алло, мсье Мураччоли? Что вы говорите? Только что уехал? Спасибо…
Она взглянула на часы. Мураччоли будет здесь с минуты на минуту. Пришла Жюли. Стянув перчатку, она взяла руку сестры и стала считать пульс.
— Можно подумать, ты бежала, — заметила она. — Ты с ума сошла. Разве можно так волноваться?
— Я тебя умоляю! Ты еще будешь читать мне мораль! Я хочу знать имя этой самой «другой клиентки». И если окажется, что у Мураччоли слишком длинный язык, он у меня получит, уверяю тебя! Уже почти одиннадцать. Пора бы ему быть здесь. Он ведь тоже итальянец? Как же я сразу об этом не подумала? Хочешь пари, что это он ей проболтался?
— Глория, ну прошу тебя, возьми себя в руки! — с отчаянием воскликнула Жюли.
— Молчи! — бросила Глория. — Слышишь, звонят? Иди открой.
Она взглянула в зеркало, с которым не расставалась никогда, и изобразила на лице самое приветливое выражение.
— Ах, вот и вы! — жеманно начала она. — Совсем забыли свою бедную клиентку…
В руках он держал длинный сверток и картонную папку для рисунков.
— С этими парусными досками, — начал он извиняющимся тоном, — сюда стало труднее пробиться, чем через бульвар в час пик.
— А что это у вас за папка? Что в ней? — спросила Глория.
— А, это не вам. Это для…
Он от души рассмеялся.
— Две столетние дамы за один присест, — весело проговорил он, — согласитесь, такое встретишь не каждый день! Значит, так. В свертке у меня ваша доска. Она еще не совсем готова. А в папке у меня эскизы другой доски.
Жюли не отрываясь следила за лицом Глории, которое у нее на глазах постепенно приобретало цвет медного купороса. Она ожидала взрыва, но эта напряженная тишина показалась ей куда страшней.
— Мадам Монтано сделала мне заказ на эту работу сразу после вас, — продолжал между тем Мураччоли, не спеша развязывая тесемки, которыми была стянута папка. Но… Каждому — в свою очередь, не так ли? Тем более что ее проект оказался довольно сложным. Она, как и вы, выбрала классический мрамор, но кроме того пожелала, чтобы сверху прикрепили солнечные часы. Вы сейчас сами увидите.
Он стоял спиной к Глории и рылся в ворохе шуршащих листов. Наконец выудил один из них и, не скрывая одобрения, еще раз осмотрел его.
— Ее доска будет выглядеть немного более импозантно, чем ваша, — полуобернувшись через плечо, говорил он. — Она выбрала черный мрамор. Он очень красив, к тому же на нем лучше читаются буквы…
И он медленно прочел: «Здесь нашла прибежище Джина Монтано, знаменитая актриса, родившаяся в Неаполе 26 мая 1887 года…»
— Что-о-о?
Крик донесся с той стороны, где стояла постель Глории, и мастер резко обернулся. Он увидел, как руки Глории царапали одеяло, пока ее рот напрасно открывался, стараясь вдохнуть хоть немного воздуха. Ей с трудом удалось выговорить, обращаясь к Жюли:
— Что он сказал?
— 26 мая 1887 года.
— Так записано у нее в паспорте, — объяснил Мураччоли.
Глория смотрела прямо в глаза Жюли, и под этим взглядом Жюли чуть отступила.
— Ты знала.
Она закрыла веки и уронила голову на подушку.
— Самая старая… — выдохнула она, — это я…
Потом повернулась к стене и затихла. Пораженный Мураччоли ничего не понял и только повторял:
— Эй, что это с ней? Что с ней?
— Она умерла, — тихо сказала Жюли. — Первый раз в жизни ее огорчили.
