этого. Природа по-царски одарила его персону. В свои счастливые моменты, словно подарок, его лицо сияло изысканной, но сдержанной благосклонностью; его фигура была по благородному крепка и достойна, в то время как очевидно малый размер его ноги и почти инфантильная деликатность, а также яркая белизна и чистота его рук поразительно контрастировали с его прекрасной статью и ростом. В таких странах, как Америка, нет никакой отличительной наследственной касты господ, исключительность которых поддельно увековечена как для скаковых лошадей, так и для лордов в королевских землях. И, особенно, в сельских районах, состоящих из сотен рук, отдающих голоса за Президентство, девяносто девять должны быть самыми загорелыми и самыми мускулистыми; в таких районах эта утонченность пальцев, соединенная с цельным мужественным обликом, принимает черты, неведомые в европейских странах.
Этот весьма привлекательный священнический облик ничего не терял от характера его манер, которые были отточены и ненавязчивы, но необыкновенно вкрадчивы, без малейшего проявления хитрости или аффектации. Небеса подарили его, как прекрасную, отделанную серебром персону для игры на флейте в этом мире, и в этом он был почти совершенным мастером. Его изящные движения обладали волнообразностью мелодичных звуков. Вы почти могли бы счесть, что слышали, но не видели его. Он казался настолько замечательным и одновременно естественным джентльменом, что г-жа Глендиннинг несколько раз ставила его перед Пьером в качестве великолепного примера утонченного и благородного христианского воздействия на умы и манеры, экстравагантно заявляя в отеческих фантазиях, как казалось, что ни один человек не может быть истинным джентльменом и достойно председательствовать за своим собственным столом, если он не разделяет церковного причастия. Но в случае г-на Фэлсгрэйва это был совершенно абсурдный принцип. Будучи ребенком бедного северного фермера, который женился на симпатичной белошвейке, священник не имел геральдической родословной линии, демонстрируемой как ордер, объясняющий его личную красоту и благородные манеры; во-первых, он был преднамеренно разборчив от природы, а во-вторых, вследствие схоластической жизни, был ограничен в доступе к избранному женскому обществу, пусть даже и небольшому, которое он всегда считал лучшим наслаждением в жизни. Если теперь его манеры соответствовали его личности, то его ум соответствовал им обоим, будучи самой прекрасной к ним иллюстрацией. Помимо своей красноречивой убедительности на кафедре проповедника, различные недолговечные свидетельства о явлениях природы, искусства и литературы говорили не только о его чистейшем родстве со всем красивым, видимым или невидимым, но и о том, что в соответствии с этим он обладал даром радоваться таким вещам, которые при отсутствии лени и более амбициозной натуре, несомненно, к настоящему времени принесли бы его доброму имени славу поэта. Этот г-н Фэлсгрейв просто застыл в начале своих лет – периоде, который для такого человеке наиболее сладок, а для зрелых женщин, безусловно, более привлекателен. Юность ещё не прошла полностью с её красотой, изяществом и силой, хотя не всегда возраст приходит с ветхостью; ведь самые прекрасные открытые взору составляющие части – его мягкость и его мудрость – проявились прежде, подобно тому, как соблюдающие обычаи камергеры шествуют перед портшезом какого-нибудь носителя королевского креста.
Таков был этот г-н Фэлсгрейв, который теперь сидел за столом на завтраке у г-жи Глендиннинг, и угол одной из широких салфеток этой леди был так закреплен на его белоснежной груди, что ее сгибы почти окутывали его глубоко внизу за краем стола, и потому он казался святым отцом, воистину, завтракающим в своем стихаре.
«„Прошу вас, г-н Фэлсгрейв“», – сказала г-жа Глендиннинг, – «„отломите мне кусочек от этого рулета“»
Были ли его священнические переживания столь же необычно чистыми и одухотворенными, как простое преломление хлеба, или это происходило от безупречного вида его рук, но бесспорно было одно: г-н Фэлсгрейв оправдал себя в этом небольшом эпизоде в манере, присущей старому Леонардо и ограждавшей этого художника от презренных намеков относительно его божественной живописи. Пьер видел его, сидящего столь умеренным и кротким, этакой фигурой с белыми бровями, белыми руками и чистейшей салфеткой; и поскольку он чувствовал нежное человеческое излучение, которое исходило от мужественной и гладкой красоты священника, и поскольку он помнил обо всей пользе, приносимой этим человеком, и обо всей его доброте, про которую рассказывали, и не мог припомнить ни одного пятна в его характере, и поскольку в своем собственном скрытом страдании и несчастье он рассмотрел открытую благосклонность и величавую сиятельную сердечность г-на Фэлсгрейва, то его озарила мысль, что, если какое-либо живое существо и было способно предоставить ему достойного защитника его прямоты, и если кто и мог подойти с христианской уместностью и с некоторой долей оптимизма, то этот человек сидел перед ним.
««Умоляю, г-н Глендиннинг»», – шутливо сказал священник, пока Пьер молчаливо помогал своему языку – ««не позволяйте мне грабить вас – извините, но у вас, у самих, кажется, совсем немного еды этим утром, я полагаю. Отвратительная игра слов, я знаю: но», – обернувшись к г-же Глендиннинг – ««когда кто-либо чувствует себя очень счастливым, то он так или иначе склонен говорить очень глупые слова. Счастье и глупость – ах, это – подозрительное единение»
««Г-н Фэлсгрейв»», – сказала хозяйка – ««Ваша чашка пуста. Дейтс! – Мы говорили вчера, г-н Фэлсгрейв, об этом мерзком малом, Неде»
«„Да, мадам“», – ответил джентльмен несколько встревоженно.
««Его не должно быть на моей земле, – таково мое мнение, сэр. Человек с дурной репутацией! – разве у него нет жены, столь же добродетельной и красивой, как когда-то и я, ушедшая её же путем от вашего алтаря? – Это было в чистом виде ничем не оправданным распутством»
Священник мрачно и согласно двигал головой.
«„Такие мужчины“», – продолжила леди, вспыхнув с самым искренним негодованием, – «„как я считаю, более отвратительны, чем убийцы“»
«„Это вы несколько жестко о них, моя уважаемая госпожа“», – сказал г-н Фалсгрейв, смягчая тон.
«„Разве не так, Пьер“», – тут же сказала леди, с убежденностью обратившись к своему сыну – «разве человек, который грешил как этот Нед, не хуже, чем убийца? Разве он разом не принес в жертву одну женщину и не опозорил другую – уже обеих – это о том, что касается именно их. Если его собственный законный мальчик должен будет теперь ненавидеть его, то я едва ли смогу обвинять его»
«„Моя уважаемая госпожа“», – сказал священник, чьи глаза следили за лицом сына г-жи Глендиннинг и, заметив там странный трепет, серьезно и тщательно исследовали неукротимые эмоции Пьера, – «„Моя уважаемая госпожа“», – сказал он, немного склонив свою величественную епископального вида персону – «„Достойно видеть в вас, возможно, чересчур пылкого адепта; вы слишком горячитесь; но г-н Глендиннинг – здесь ему, кажется, становится слишком холодно. Умоляю, одарите нас своим взглядом, г-н Глендиннинг“»
««Я сейчас не буду думать об этом человеке», – медленно сказал Пьер и отвел взгляд от своих собеседников – «позвольте нам поговорить о Делли и ее младенце – у неё он есть или был, как я случайно услышал: их ситуация действительно бедственная»
««Мать заслуживает этого»», – жестко сказала леди, – ««и ребенок – Преподобный сэр, что говорит Библия?»
««Грехи отцов да падут на детей до третьего колена»», – сказал г-н Фэлсгрейв с некоторой неохотой в своем тоне. – ««Но, мадам, тут не имеется в виду, что общество в любом случае добровольно берет опозоренных детей на поруки в виде сознательного полномочного служения непостижимым божьим указаниям. Поскольку объявлено, что печально известные последствия греха должны быть унаследованы, то не следует нашу личную и активную ненависть к греху переводить с порочного грешника на его безгрешного ребенка»
«„Я понимаю вас, сэр“», – сказала г-жа Глендиннинг, покраснев немного, – «„вы думаете, что я слишком строга. Но если мы полностью забываем о происхождении ребенка и любым путем принимаем ребенка, как любого другого, сопереживая ему во всех отношениях и не указывая на его позор, – то как тогда выполнять библейские указания? Разве то, что мы сами встаем на путь их исполнения, лишает нас полной почтительности?“»
Здесь пришла
