поинтересовался Максимович.
– Вы оскорбляете мою подзащитную, – заявил очкарик вдруг потускневшим голосом.
– Чем это? – допытывался следователь.
– Обращаетесь к ней на «ты», – объяснил он причину своего негодования.
Я разозлилась и фыркнула. Толку от этого адвоката никакого.
– Извиняюсь, – насмешливо произнес Максимович и вновь посмотрел на меня: – После этого вы ворвались в квартиру к потерпевшей…
– Я не врывалась к ней в квартиру, – возразила я. – К тому же снимали мы ее на двоих, поэтому это и моя квартира тоже.
– Хорошо, расскажите свою версию происшедшего, – соблаговолил Максимович.
– Она закрыла дверь перед моим носом.
– Она – это, простите, кто? – ерничал Максимович.
– Наташка!
– Гражданка Сальникова, – поправил он с назиданием.
Не обращая на его замечания внимания, я продолжила:
– Я стала колотить в двери руками и требовать, чтобы Наташка впустила меня в квартиру.
– И она открыла дверь? – с надеждой поинтересовался следователь, у которого рушилась стройная последовательность обвинения.
– Нет, не открыла, – возразила я расстроенным голосом.
– И что? – Он перестал писать и отложил ручку.
– Я пошла, а Наташа стала кричать мне вслед через двери…
И тут до меня дошло! Я вдруг отчетливо услышала приглушенный голос Наташки, доносившийся из квартиры:
«И ты убирайся отсюда! Чтобы ноги твоей здесь больше не было. Козел!»
– И ты убирайся, – повторила я одними губами и воскликнула: – Это она не мне кричала!
Максимович аж подскочил на стуле.
– Что и кто? – спросил он.
– Понимаете?! У Наташки кто-то в этот момент был! Вот он и убил ее…
– Началось, – проговорил Максимович унылым голосом.
– Точно говорю! – стояла я на своем. – Она назвала его «козлом» и сказала, чтобы он убирался…
– Может быть, все-таки чистосердечное признание напишешь? – в который уже раз безрадостно поинтересовался Максимович. – Я похлопочу, и ты минимальный срок получишь. А там, глядишь, и на условно-досрочное освобождение подадут документы…
Я уже примерно знала, что такое «похлопочу» и с чем «едят» это самое «УДО», поскольку в камере основными темами были мужики, дети, оставшиеся на воле, да рассуждения, касающиеся следственных действий и судебных разбирательств. По сути, любой человек, оказавшийся в стенах подобного учреждения, проходит некий ликбез и становится просвещенным в азах юриспруденции. Но я была не виновата и отправляться в тюрьму не собиралась, поэтому продолжила гнуть свою линию:
– Я же говорю вам, Наташка точно была не одна!
– Вот что, дорогая Марта Александровна, – зло заговорил Максимович и стал собирать со стола бумаги. – Ты мне тут комедию не ломай! Я понимаю, посидела в камере, нахваталась от подружек глупостей и теперь мне решила голову покружить. Не выйдет!
– Я не сяду! – твердила я, словно мантру.
– Сядешь как миленькая! – заверил он. – У меня еще не было дел с таким количеством улик. У тебя ведь даже на одежде кровь Сальниковой! Причем залетишь по полной, и никакого снисхождения тебе не вымолить в суде, поскольку все отрицаешь и со следствием сотрудничать не хочешь.
Я прекрасно понимала – все против меня. Показания Зинки на очной ставке Максимович и вовсе назвал «последним гвоздем в крышку моего гроба». Эта горе-свидетель зачем-то ко всему приплела, будто мы с Наташкой всегда конфликтовали…
Я лежала на спине, смотрела в потолок и ни о чем не думала. Голова гудела после пережитого. Была суббота, и в изоляторе тоже были послабления. Но, главное, сегодня никуда никого не тащили, и никто никуда не собирался. Не было привычного для будних дней ажиотажа и суеты.
Снизу доносился шепот Таксы, которая делилась впечатлениями своего общения со следователем. Тихая, с виду скромная женщина с конопатым лицом прибила своего сожителя. Мне недосуг было вникать в обстоятельства ее дела, да и не приветствовалось это здесь, однако скученность вынуждала быть в курсе главных событий камеры.
– …Так вот, значит, заводит меня следак в дом, – тихо рассказывала Такса, – а я прям с порога в слезы. Не могу. Как будто вчера это все было! – Она всхлипнула. – Кажется, что выйдет сейчас Коленька мой из соседней комнаты…
– Не реви! – одернула ее Тишкина. – И так на душе кошки скребут, так еще ваши сопли…
– Ага! – пропищала Такса. – Легко тебе сказать, не реви! Я ведь любила его…
– Так любила, что «приголубила» о батарею темечком, будь здоров, – сказала Маугли и хихикнула.
– Он сам упал! – провыла Такса. – Не специально я!
– Ой, ты эти сказки будешь следаку рассказывать, – махнула рукой Тишкина.
– Думай что хочешь, – великодушно разрешила Такса, – но как в доме оказалась, так и разрыдалась. Они насилу меня успокоили. Пылью все покрылось, цветы завяли… Нежилым пахнет, аж на сердце тоска…
Меня ведь тоже для проведения следственного эксперимента поведут к Наташке. А дома и стены помогают. А что, если… – мелькнула в моей голове мысль. – «У меня уже был опыт обвести вокруг пальца ментов!»
Я вспомнила случай с Вадимом, ускользнувшим не без моего участия прямо из-под носа оперативников, и побег со следственного эксперимента перестал казаться утопией.
– Убогая! – позвала Маугли.
Я разлепила глаза и охнула от толчка в спину.
– Ты слышишь, Цаца?! – глумилась Маугли.
Невысокую и подвижную мулатку с кривыми ногами прозвали Маугли потому, что в момент задержания она пряталась от полиции на дереве. Молодая женщина до полусмерти избила хозяина квартиры, которую она грабила на пару со своим подельником. Несмотря на богатый криминальный опыт, Маугли оказалась в СИЗО впервые. Впрочем, как и все, кто сидел со мною. Были лишь разные сроки пребывания в этих стенах. Дольше всех длилось следствие у Тишкиной, поэтому она и стала в камере главной…
– Живее, Цаца! – торопила Маугли.
Я села. Только ко мне так обращались из-за неумения ничего делать. В сочетании с нежеланием это бесило сокамерниц.
Неделя в камере показалась вечностью. Все началось с того, как меня привели с очередного допроса, на котором довольный собой Максимович заверил:
«Еще немного, и отправишься отбывать заслуженное наказание!»
Я ревела весь остаток дня и весь вечер. Постепенно это надоело сокамерницам. Сначала они делали вид, будто не замечают. Потом стали говорить, чтобы заткнулась, а когда уговоры не возымели никакого действия, прилетела тапка. Закончилось тем, что Маугли, конечно, с разрешения Тишкиной, свалила меня на пол и двинула в грудь ногой. А на следующий день меня назначили дежурной. Когда поняли, что мойщица полов из меня никудышная, мне досталось еще. Обливаясь слезами, я возила грязной тряпкой по полу, пока не объявили «отбой». Ну, а ночью Тишкина потребовала денег. Я так и не поняла, за что. Конечно, никаких денег у меня не было. Да и откуда им взяться?
– Чего думаешь, мокрица вонючая? – возмущалась Маугли. – Слезай давай!
Я уперла руки в край шконки и свалилась на пол. Да, именно так, поскольку ступить на нижнюю кровать боялась, а спрыгнуть не позволяла боль в мышцах. Нет, меня не били. Вернее сказать, били, но не так, как я ожидала до того, как оказалась здесь. Что ни говори, а находящиеся под следствием женщины боялись переходить «красную черту». Однако агрессия переполняла всех и искала любой выход. Он мог быть словесный, а мог выразиться в виде подзатыльника в «мертвой» для видеокамеры зоне. Пара тумаков и пощечин – это в порядке вещей. Но это никоим образом не отражалось на моем состоянии в отличие от того, как сказывался физический труд. Вот уже два дня подряд я ползаю по полу с тряпкой и делаю вид, будто мою. Первое время на меня кричали и даже
