Ознакомительная версия.
— Я сейчас сделаю увеличенные ксерокопии фрагмента натюрморта с книгой и раздам вам. За работу!
* * *
Книги, книги, книги. Темные, изъеденные временем потертые переплеты, корешки — анонимные, совсем без надписей и с золотым тиснением. Торчащие, серые от пыли и желтые от старости, нитки. Страницы — из тяжелой крупнозернистой бумаги, а то и из пергамента. Пыль, легкая, книжная, но вездесущая.
Машины глаза уже слезились — она сама себе стала напоминать автомат: несколько шагов вдоль полок, внезапный рывок — достать книгу, чтобы в очередной раз с разочарованным вздохом понять — это снова не то, что нужно. Внезапно в углу на верхней полке ей почудился знакомый корешок. Сглотнув, Маша поднялась на последнюю ступеньку стремянки, потянулась за книгой. Тяжелый том чуть не выпал из влажных пальцев, но это была не та книга и герб — не тот. Маша попыталась поставить ее на место, но стремянка задрожала и накренилась, и ей только чудом удалось удержать равновесие. С мгновенно вспотевшим лбом и гулко бьющимся сердцем она осторожно, на подкашивающихся ногах, спустилась вниз.
Студенты, что поначалу негромко переговаривались (иногда между рядами разносилось даже кокетливое хихиканье), поутихли. Только иногда кто-то чертыхался: очевидно, понимала Маша, тоже доставали не ту книгу. «Надо бы объявить и им, и себе конец трудового дня, — думала она. — Глаз уже окончательно замылился, корешки на полках слились в одну вибрирующую полосу. Я не замечу ее, даже если увижу», — сказала себе она. А надежда у нее была только на себя — лишь она знала, как важно, смертельно важно — да простится ей этот дешевый каламбур, — найти книгу. И как можно скорее. Она бросила взгляд в глубь хранилища, на бесконечные ряды томов, и решилась: нужно поговорить с Агапиным.
* * *
— Мне нужно, чтобы вы отключили сигнализацию на эту ночь, — сказала она, закинув голову вверх, чтобы видеть выражение лица человека-гиганта.
— Это невозможно, — холодно сказал он. — Эти книги — государственное достояние. Они бесценны, хоть их и можно оценить в десятки, а то и сотни миллионов долларов.
— Когда я была маленькой, — улыбнулась Маша, — я часто думала про Джоконду. Не в плане загадочной улыбки. А вот как раз в этом смысле.
— Боюсь, я не совсем вас понял, — нахмурился Агапин.
— Видите ли, «Мона Лиза» — самая известная картина мира. Непреложный шедевр. Вершина человеческого гения. Подразумевается, что она ценнее всех прочих картин. Застрахована уж не помню на какую сумму. И вот я подумала: если нужно будет выбирать между живым человеком, причем совсем не гением, так, середнячком, и великой картиной. Одной жизнью и — достоянием людской цивилизации. Вы бы что выбрали?
Агапин продолжал молча на нее смотреть.
— Я — в своих детских фантазиях, конечно! — выбирала всегда человека. Хотя он не вечен, а картина уже пережила пять столетий и, дай бог, еще поживет. Так вот сейчас, Аристарх Викторович, перед нами стоит тот же выбор. Мы можем рискнуть: и я — обещаю! — в одиночестве продолжу поиски. И тогда, если мы вовремя найдем книгу, сможем спасти человека. Или — мы решим, что риск потери инкунабул важнее потери человеческой жизни…
— Я отключу на ночь сигнализацию, — сказал Агапин. — Это все, конечно, достоевщина — то, что вы мне сейчас наговорили. Но смысл в ней есть. И оставлю студентов до полуночи. А сам буду у себя в кабинете. Если у вас хватит сил заниматься поиском после этого — что ж, оставайтесь.
— Спасибо, — прочувствованно сказала Маша.
— Не за что. Только не говорите ничего нашему замдиректора. Он и так сходит с ума из-за пропаж в музее. Еще одной — из хранилища может не пережить. — И, подмигнув Маше, развернулся было, но помедлил. — Да, и на всякий случай: если вы захотите чуть-чуть отдохнуть, у нас тут, в секретариате, есть для этих нужд диванчик.
Но Маша сделала выбор в пользу прогулки, а не диванчика: вышла на улицу, чтобы дать отдохнуть глазам и хорошенько промерзнуть, проветрив тяжелую голову. Спустилась по Ленивке к реке, медленно прошлась по Кремлевской набережной, дошла до моста и застыла на некоторое время, глядя на ярко освещенные вечером башни, вдыхая воздух, пахнущий зимой и бензином — даже здесь, над рекой. Ее уже стало поколачивать от холода, когда она вернулась обратно, стараясь идти как можно быстрее, чтобы согреться.
В хранилище оставалось не более десятка ребят, да и они — с воспаленными глазами, и через полчаса Маша отправила всех домой, а сама позвонила Андрею.
— Я останусь в музее на ночь, — сказала она. — Мне Агапин дал добро. Если хочешь, подходи.
— Обязательно, — голос Андрея был сосредоточен. — Ты тоже, когда решишь идти домой, отзвонись.
Маша знала, что уйдет отсюда только утром, но решила Андрея не расстраивать.
Она выработала некую систему, не доверяя своей наблюдательности: отсматривала книги снизу вверх: все пять уровней. Каждую полку по два раза — на всякий случай. Дело шло не очень быстро (особенно тяжело было перетаскивать дважды стремянку для верхних полок: сначала для правой половины, потом — для левой), но зато она была уверена в пройденном этапе. За ее спиной книги нет. Если есть — то только впереди.
Впрочем, вскоре, несмотря на выгулянный мозг и отдохнувшие на речных перспективах глаза, на Машу напала новая беда: она зевала раза по три, осматривая каждый стеллаж. Предыдущая ночь с Андреем к отдыху мало располагала, и Маша то и дело замирала в огромном пустом помещении и на долю секунды отключалась.
— Так не пойдет, — сказала она себе. — Надо хотя бы на час воспользоваться предложенным диванчиком.
И она побрела вон из хранилища: по коридору до секретарской, куда гостеприимный Агапин не закрыл дверей. И упала навзничь на кожаный диван.
* * *
Проснулась она оттого, что в коридоре резко погас свет, погрузив секретарскую — маленькую комнатку без окон — в полную тьму. Она приподнялась на локтях и прислушалась — ничего. Спустила ноги, на ощупь надела сапоги, почувствовала сухость во рту и головную боль. Потянулась за сумкой, чтобы достать бутылку с минералкой, и снова услышала тихий шорох.
— Ночные страхи, — мотнула она головой и отпила из бутылки. — Пора обратно за работу.
Маша вынула из кармана джинсов мобильник — на экране было два часа ночи, выдохнула и, держа телефон перед собой, как слабо горящую свечу, пошла обратно по коридору в хранилище.
В основном зале горел свет, и Маша облегченно вздохнула. Пока она брела по коридору, ей почти удалось убедить себя, что это охрана выключила повсюду свет. Перспектива искать выключатель в полной темноте не радовала. Маша пошла в глубь стеллажей: она отметила вынутой книжкой место, где перестала искать, и теперь вновь принялась за отлаженный уже поиск. Тишина в зале, ночью особенно всеобъемлющая, мертвенный свет галогенных ламп и молчаливое, но явственное присутствие тысяч старых книг настраивали Машу на особый лад. Она будто плыла в пропитанном пылью воздухе, повторяя все те же мерные движения: поворот головы слева направо вдоль каждой полки — переставленная стремянка: забраться, спуститься. Маша вдруг поняла, что ей тут ужасно нравится.
Это был мир, отделенный от людской глупости и подлости, все собранные здесь тома были выжимкой из самого лучшего, что есть в человеке: мудрости, стремления к познанию, веры. Чем глубже проникала она в хранилище, тем более уютно себя чувствовала. Если бы не погоня за Копиистом, не позволяющая расслабиться и отдаться совсем иначе текущему здесь времени, Маша наугад потянула бы на себя любой из обтрепанных кожаных, сафьяновых, пергаментных корешков и села по-турецки прямо в проходе, осторожно переворачивая хрупкие страницы и разглядывая миниатюры. Но Копиист… Но проклятая его шарада в неизвестной книге!..
«А что, если, — вдруг с ужасом подумала Маша, — и нет никакой книги? Если и она — не более чем символ? К примеру: человеческого познания? Ведь цветы на натюрморте именно символичны. — И ответила себе: — Нет. Он склонен к конкретике, к реалиям, завязанным на искусстве. Будь то реальные прототипы Энгра. Или реальный след из бездыханных тел в московских новостройках. Книга должна быть, иначе игра теряет смысл для сыщиков и прелесть для убийцы».
И она с удвоенным вниманием взялась за новый шкаф: слева — направо, слева — направо. И вдруг в ужасе застыла: масса книг, стоящих на полках, двинулась на нее. Как в замедленном кино, шкаф стал крениться, а книги — падать. Маша подняла руки, но было уже поздно: огромный стеллаж накренился и привалился верхом к противоположному ряду, тома повалились, как костяшки домино, погребая ее под собой, и в следующую секунду она оказалась в плену у своих любимых книг, без возможности не то что двигаться, а почти — дышать.
После оглушительного грохота наступила оглушительная же тишина. Маша прислушивалась: но в ушах только гулко стучало испуганное сердце. Она одна, стиснута между полками: если Копиист здесь, то звать на помощь не имеет смысла. И она ждала чьего-то шага, дыхания, шепота. Но вокруг царило молчание, и сердце постепенно перестало биться в барабанные перепонки, выровнялось дыхание.
Ознакомительная версия.
