— Там ведь, наверное, малолюдно?
— Никого нет, — подтвердил Буш. — Я бы бутылочку взял, — сказал он с вопросительной интонацией.
— На жаре-то пить? “Кентавр любил выпить.
Буш был на фронте. А Суркин прятался от Буша…” — как калейдоскоп, мелькало у меня в голове.
Буш поморгал глазками.
— Ну не буду.
Мы влезли в подошедший трамвай. Прошли вперед на свободные места. Сели рядом. Я закинул руку на спинку деревянного (трамвай был старенький) сиденья и спиной подался к окну: устроился так, чтобы видеть лицо Буша.
— Вы ко мне по делу заходили? — спросил я.
— Откуда вы знаете, что я был? — ответил он вопросом на вопрос.
— Мне дежурная описала. Вылитый вы, Генрих Осипович. Я сразу узнал.
— Просто так, — сказал Буш задумчиво. — Просто так заходил.
Народу в трамвае с каждой остановкой убывало. Охотников купаться в дюнах бывает не так уж много.
— Не знаете. нашли убийцу? — Я решил взять быка, за рога.
Буш почти незаметно вздрогнул.
— Вы кого имеете в виду?
— Мне рассказали, что муж Клавдии Николаевны был убит. А вы, кстати, ни словом об этом не обмолвились, — пожурил я его.
— Кто рассказал?
— Да, господи, весь город гудит! Я уж не помню кто Так нашли или кет?
— Вам лучше знать, — вдруг сказал Буш. И хитренько подмигнул мне.
Трах-тах!
— Помилуйте, откуда я могу знать?
А у самого мелькнуло: “Провокация в стиле истории с фотоаппаратом? Наивняк. Он? Глупо”.
— Вы его сами видели, — сообщил Буш.
— Кого?
— Убийцу. — Буш понизил голос и оглянулся.
Я тоже оглянулся — в вагоне мы остались почти одни — и громко засмеялся. Я уже понял, в чем дело.
— Ну вы даете, Генрих Осипович! Розыгрыш первого класса!
Студент остается студентом.
— Я не шучу. Тараса Михайловича убил Суркин. Вы сами видели вчера, как его везли. Наверное, в тюрьму в райцентр.
— Ерунда какая-то!
— Нет. Не ерунда. Суркин не ночевал дома. Сегодня утром вернулась из Смоленска его жена. Хватилась Суркина, туда-сюда… Стала звонить в морг, в милицию. Ей бац: ваш супруг арестован. Она — в истерику. Ее Клавочка отпаивала, а ведь она-то родная жена убиенного. (Он так и сказал: “убиенного”.) Представляете?
Мы специально договаривались с Валдманисом, что если кто-то будет наводить справки о Суркине, не сообщать: за что он арестован. Значит, жене Суркина не могло быть ничего известно об Ищенко. Бушу — тоже.
Буш сидел, довольный произведенным эффектом.
Я потер щеку и твердо сказал:
— Не верю. Это ваши выдумки.
— Он же арестован. Милиция знает, что делает.
— Там тоже не боги. Могут ошибиться.
— Конечная, — сказал в микрофон водитель.
В вагоне оставались только мы. Да еще Красухин сошел: сбил шляпу на затылок, расстегнул рубашку и блаженно вздохнул, — сразу было видно, что человек дорвался наконец до “природы”.
За деревянными домиками начинался сосновый лес. Море было близко: слышался равномерный шум. Воздух стал совсем другим, пахло солью и хвоей. “А снег пахнет арбузом”, — почему-то вспомнил я где-то вычитанное, а потом проверенное. Я опять вспотел. Мне представился снег, блестящий на солнце. Только почему-то я видел искусственный снег, который нарастает в холодильниках на радиаторе.
Мы вступили в лес.
Я решил пока переменить тему разговора.
— Клавдии Николаевне опять нездоровится? Лежит?
— Гуляет-с, — тоненьким голоском ответил Буш.
— Что ж вы ее не взяли? Мне показалось, что она к вам привязана и дорожит вашим обществом.
— Что ей в моем обществе! — с горечью сказал он. — Я старый. Ей свой-то драндулет как надоел! Ну, Тарас Михайлович… А я чем краше?
Мы перевалили через песчаную гряду и увидели море. Ровное, белесое. Солнце, как это бывает после дождя, пекло теперь еще сильней. Я сразу разулся: по песку было приятно идти босиком. На берегу не было ни одного человека.
— Помнится, вы говорили, что она переживает смерть супруга, — сказал я. — Очень переживает. С виду весела, как птичка, а на деле…
— Э, — сказал Генрих Осипович. Он потрогал листья на кустарнике.
— Просохли? — спросил я.
— Это они в момент. Это они могут, просохнуть-то, — сказал Генрих Осипович по-прежнему с горечью. Он снял рубашку, повесил на ветки и стал раздеваться дальше. — А вы почему не разоблачаетесь?
— Спину вчера сжег, — объяснил я. И безжалостно продолжал: — Так я не понял насчет Клавдии Николаевны?
— У нее нет принципов.
Если б было можно, я бы засмеялся. Но вообще-то мне стало жалко Буша: он здорово запутался.
— Разве это так плохо? — спросил я легкомысленно.
Буш промолчал.
А я стал думать, зачем ему было так спешить с анонимным письмом. Ведь его никто не трогал. Ну, вызвали в милицию на допрос. Так всех вызывают в таких случаях. Хотел подкрепить алиби? Лучше рано, чем поздно? Или отводил внимание от Клавдии Ищенко?.. “Но и быть уверенным на сто процентов, что написал анонимку он, тоже нельзя, — подумал я. — Бушу никто не говорил, что Суркин арестован по подозрению в убийстве. Но оно у всех на уме. Суркина “взяли”, и Буш мог связать одно с другим”.
— На что она теперь будет жить? — спросил я. — Она работает?
— Нет. Она вроде той стрекозы из басни Крылова: “Лето красное пропела…” Помните?
— “…а зима катит в глаза”. Как же!
— Она получит большую сумму денег по страховке, — задумчиво сказал Буш. И мне показалось, он хотел что-то прибавить, но опять промолчал.
“Ладно, — решил я. — Сделаем следующий ход”. И сказал без всякого перехода:
— Жалко, фотоаппарата нет. Сейчас бы пощелкал видики.
Буш воззрился на меня. И сам пошел навстречу:
— А что, увлекаетесь?
— Немножко. Но… — я сделал паузу: стал возиться со спичками.
И Буш спросил:
— Что “но”?
— Сперли у меня аппаратик. “Смена-2” был, хороший.
— Как вас понимать?
— В прямом смысле.
— В номере?
— Ага. Полез сегодня в чемодан, а его нет.
— Вы в милицию сообщили?
— Не сообщил.
— Но почему?
— Не хочу.
— Глупости какие, а! Кто же мог украсть? Соседей я ваших знаю, по-моему, солидные люди. Не могли они пойти на такое!
Фу ты, черт! А я ведь уже было подумал, что он — это Буш: так мне спутала карты эта кража. Бушу в голову не пришло, что он мог быть вором. Насколько я его изучил, такое поведение говорило в его пользу. Если б он горячо заговорил, что эдак и на него можно подумать, что он тоже был в номере, тут бы я еще усомнился.
— Не знаю, не знаю, — сказал я.
— Слушайте, вот сволочи! — непоследовательно сказал Генрих Осипович. — Уж вас обкрадывать! И так у вас денег нет.
— Не в этом дело. Просто обидно.
В это время рядом зарычал мотор. Я уже давно слышал его гуденье, но тут автомобиль выкатился на песок, подминая кустики. “Москвич”. Остановился. За рулем сидела женщина. Я узнал ее.
— Нашего полку прибыло, Боря, — сказал Буш. — Тоже загорать будут.
Через переднюю дверцу вылез мужчина в шортах. И опять меня поразило его плоское лицо. Это были постояльцы Евгении Августовны Станкене.
Выпорхнула супруга.
— Сема! Как здесь чудненько! Никого нет! — Она мельком взглянула на нас с Бушем и отвернулась.
— Я ж тебе говорил, мамочка. Здесь прелестное место. Но только ты опять переводишь сцепление рывком. Васильев откажется чинить.
— Выжига он, твой Васильев!
“Мамочка” вытащила из машины плед. Расстелила его на песке Снова нырнула в машину. Достала какие-то пакеты. “Сема” разлегся на пледе волосатым пузом вверх и стал жевать.
А я вдруг вспомнил, что они приехали из Радзуте. Опять Радзуте! Они появились здесь одновременно со мной. Его звали Семеном. Может быть, Ищенко собирался говорить вовсе не с маленьким Семеном, влюбленным в Быстрицкую?
По теории вероятностей, такое совпадение было почти невозможно. Но в нашей работе часто бывает: а вдруг? “Контрразведчик обязан обладать живым воображением”, — любит повторять Шимкус. Но у меня не было никаких данных за это “а вдруг”. Мало ли кого зовут Семеном! “Интересно, сколько Семенов по статистике приходится на тысячу человек?” — подумал я. Но этот Семен приехал из Радзуте. Таких Семенов значительно меньше. Во всяком случае, стоило его “прощупать”.
— Что-то припекает. Пошли в воду? — предложил я Генриху Осиповичу.
— Пошли. — Он встал и подтянул свои длинные “семейные” трусы.
Вновь прибывшая чета расположилась к воде ближе, чем мы. Когда мы поравнялись с ними, я громкЗ сказал:
— Кто же все-таки убил Ищенко?
Буш удивленно покосился на меня. Я продолжил игру в расчете на тех двоих:
— Он был вашим другом. Неужели вы никого не подозреваете?
— Суркина.
— Суркин не мог этого сделать. Буш пожал загорелыми плечами.
