— Питер, я согласен, положение серьезное, но послушайте меня. Записку мог перехватить кто угодно. У них нет доказательств, что вы ее получили.
— Зато у них есть доказательства, что мой отец отстегнул Марии Вальдес пять тысяч долларов.
— Питер, в том, что касается сорочки, ваше слово против ее слова, и, потом, не забывайте, она сама призналась, что в прошлый раз солгала под присягой. Присяжные настороженно относятся к людям, которые меняют свои показания. А что касается чека… да, ваш отец выписал ей чек, но мы приведем на суде и другие примеры неожиданных приступов щедрости с его стороны. И продемонстрируем этим проявление сочувствия с его стороны, поскольку Мария рассказала ему об умирающей матери.
— Присяжные этому не поверят, — сказал Питер.
— Не забывайте, чтобы вас признали виновным, решение присяжных должно быть единогласным. Нам достаточно, чтобы хотя бы один из них усомнился в вашей виновности. Может, полного оправдания у нас добиться и не получится, но расстроить единодушие жюри мы сможем точно.
— Расстроить единодушие жюри. Звучит не слишком обнадеживающе.
Питер Кэррингтон в упор посмотрел на адвоката, отвел взгляд, потом с видимым усилием заставил себя вновь посмотреть ему в глаза.
— Я всегда считал, что просто не способен поднять руку на другого человека, — произнес он, тщательно подбирая слова. — То, как я поступил с тем полицейским, заставило меня понять, что это не так. Винсент Слейтер рассказывал вам, что я однажды набросился на него, когда мне было лет шестнадцать?
— Да, рассказывал.
— Что произойдет, если, несмотря на все ваши усилия, присяжные единогласно признают меня виновным?
— Обвинение будет просить для вас два последовательных пожизненных срока, и, вероятно, именно столько вам и дадут. Вы никогда не выйдете на свободу.
— Предположим, им каким-то образом удастся доказать мою причастность к гибели Грейс. Какой срок я получу в таком случае?
— Это, без сомнения, потянет на еще один пожизненный приговор. Но, Питер, доказать, что это вы убили ее, абсолютно невозможно.
— Коннер, поверьте мне. Ничего абсолютно невозможного нет. До сих пор я был совершенно уверен в собственной невиновности. Теперь у меня больше нет такой уверенности. Я знаю, что никогда сознательно не причинил бы вреда другому человеку, однако же позавчера ночью я серьезно избил того полицейского. То же самое много лет назад я сделал с Винсом. А вдруг это были не единственные два раза?
У Коннера Бэнкса пересохло во рту.
— Питер, можете не отвечать на следующий вопрос, а если все-таки решите ответить, предварительно хорошо подумайте. Вы действительно полагаете, что в измененном состоянии сознания могли убить Сьюзен Олторп и Джонатана Лэнсинга?
— Я не знаю. Позавчера ночью мне казалось, что я ищу тело Сьюзен на лужайке перед домом ее родителей. Я должен был убедиться, что она мертва. Был ли это сон, или я заново переживал то, что произошло когда-то на самом деле? Не знаю.
Такое выражение, какое было сейчас у Кэррингтона, Бэнксу доводилось видеть на лицах других своих подзащитных — людей, которые знали, что почти наверняка получат пожизненный срок.
— Это еще не все, — севшим голосом продолжал Питер, запинаясь. — Кей не рассказывала вам, что в первую ночь после того, как мы вернулись из нашего свадебного путешествия, она видела, как я во сне подошел к бассейну и сунул руку в бассейн, под покрытие?
— Нет, не рассказывала.
— Опять же, возможно, это был всего лишь дурной сон, а возможно, я заново проигрывал то, что имело место на самом деле. Я не знаю.
— Питер, на суде об этом не будет ни слова. Мы будем строить защиту на принципе недостатка улик.
— Оставьте свои улики себе. Я хочу, чтобы моя защита строилась на том, что, если я и совершил эти преступления, я действовал в состоянии лунатизма и не отдавал себе отчета в том, что делаю.
Бэнкс в изумлении воззрился на него.
— Нет! Ни в коем случае! С такой стратегией защиты у вас нет ни малейшего шанса. С таким же успехом вы можете сами принести прокурору свою голову на блюдечке с голубой каемочкой.
— А я говорю, что у меня нет ни малейшего шанса с такой стратегией защиты, которую планируете вы. Да если бы и был, попробуйте встать на мое место. За моим процессом будет следить масса народу. Это возможность заставить мир понять, что, если тебе не повезло родиться лунатиком и в бессознательном состоянии совершить преступление, ты не должен за него отвечать.
— Вы серьезно?
— Серьезнее не бывает. Я попросил Винса посмотреть статистику. По британским и канадским законам преступление, совершенное лунатиком во сне, считается совершенным в болезненном состоянии психики. Согласно законодательствам этих стран, человек виновен лишь тогда, когда преступает закон сознательно. Если во время совершения преступления он не отдает себе отчета в своих действиях и совершает их бессознательно, по закону возможна защита ссылкой на бессознательное состояние.
— Послушайте меня, Питер. Может быть, законы Великобритании и Канады такое допускают, но здесь это не пройдет. Выходить в суд с такой линией защиты — гиблое дело. У нас в стране два человека отбывают наказания за убийство близких в состоянии лунатизма. Один до смерти забил жену, а потом сбросил ее тело в бассейн. Другой уселся в машину и поехал к родителям жены. Он хорошо к ним относился, но у него были неприятности на работе. Он зверски избил тестя, а тещу зарезал. В себя он пришел по дороге домой, отправился прямиком в ближайший полицейский участок и заявил, что, должно быть, произошло нечто ужасное, потому что он весь в крови и смутно припоминает какое-то женское лицо.
— Винс рассказывал мне об этих случаях, Коннер. Не забывайте, я с двадцати лет живу с клеймом «подозреваемого номер один». Даже если меня оправдают, ко мне все равно будут относиться как к парии, которому удалось перехитрить систему и выйти сухим из воды. Я не могу больше так жить. Если вы откажетесь защищать меня на этом основании, я найду того, кто согласится.
Наступило долгое молчание, потом Бэнкс спросил:
— А с Кей вы об этом говорили?
— Да, говорил.
— Значит, она согласилась?
— Да, хотя и неохотно. Кроме того, она согласилась еще на одно условие.
— Что за условие?
— Я позволю ей находиться рядом со мной на протяжении судебного процесса. Но после того как меня признают виновным, а я полагаю, что так, скорее всего, и будет, она должна будет развестись со мной и начать новую жизнь. Если бы она не согласилась, я не позволил бы ей больше навещать меня в тюрьме.
Быть может, это покажется безумием, но через день или два я стала радоваться тому, что по ночам остаюсь одна. Раз Питер не может быть со мной, значит, я лучше буду спать в одиночестве. В присутствии Джейн и Гэри Барр мне почему-то становилось не по себе. Джейн буквально душила меня своей заботой. Я понимала, что ее беспокоит мое отвратительное самочувствие, но мне все равно не хотелось чувствовать себя насекомым, которого рассматривают под микроскопом.
После визита следователей Мэгги примчалась ко мне вся в слезах, твердя, что никогда не позволила бы им подняться на чердак, если бы думала, что это расстроит меня. Я слишком многим ей обязана и слишком сильно ее люблю, поэтому не стала еще больше растравлять ее раны. Как объяснили мне адвокаты, хотя письмо моего отца и было адресовано Питеру, следствие не обладало никакими доказательствами того, что оно не попало в руки кому-то другому. Во время обыска в доме в отцовских бумагах обнаружилась еще одна копия плана благоустройства.
Мне удалось убедить Мэгги, что я вовсе ее не избегаю, и объяснить, почему я не могу позволить ей жить со мной. В конце концов она согласилась, что ей удобнее в своем собственном доме, в привычном уютном кресле, в своей постели. Я заверила ее, что мне здесь ничто не угрожает: охранники круглосуточно дежурили у ворот и патрулировали территорию поместья. Упоминать о том, что Питер в тюрьме и потому опасаться за мою безопасность у нее нет никаких оснований, я не стала.
Навещать Питера в тюрьме было мучительно. Он настолько вбил себе в голову, будто виновен в гибели Сьюзен и моего отца, что его заинтересованность в собственной защите начала сменяться странной беспристрастностью. Большое жюри присяжных постановило, что он должен предстать перед судом по обвинению в обоих убийствах, и первое заседание было назначено на октябрь.
Адвокаты, главным образом Коннер Бэнкс, постоянно встречались с ним в тюрьме, так что мы с ним стали видеться реже. Мне начали звонить люди, с которыми я работала в библиотеке, и просто друзья, здешние и манхэттенские. Они так боялись ненароком задеть меня, были полны сочувствия и одновременно смущения, не знали, что сказать.
