Ознакомительная версия.
Рита осеклась на полуслове и бросилась на кухню за водой. Руки дрожали, кран никак не хотел открываться. Кое-как наполнив стакан, расплескивая воду, она бросилась обратно.
…Когда она прибежала в отцовский кабинет, Алексей Дмитриевич был уже мертв.
Он по-прежнему сидел в кресле, но всем телом навалившись на стол, а лицо было обращено в Ритину сторону. Не в силах сдвинуться с места, со стаканом воды в руке, девочка смотрела на бледное лицо отца, и только теперь до ее сознания начало доходить, что она сделала нечто ужасное, непоправимое…
– Инфаркт, – коротко констатировал врач кардиологической бригады, закрывая свой чемоданчик. – Картина совершенно ясная, даже вскрытия делать не нужно… Видно, уж очень много работал в последнее время Алексей Дмитриевич – сердце не выдержало.
Рита сидела в кресле с ногами, ее била крупная дрожь. Мама с окаменевшим лицом подошла к телефону. Вскоре дом заполнили какие-то люди, началась печальная суета, похороны, соболезнования…
На пятый день после того как отца опустили в могилу, Рита решила бежать из дома. Рисковать еще и здоровьем матери, рассказывая ей всю правду, она не хотела. С юношеским эгоизмом девочка рассудила, что лучше будет просто исчезнуть. Причем как можно скорее – «ее» табор, она знала, вот-вот снимется с места…
Ночью она осторожно вынула из шкатулки в комоде свое свидетельство о рождение, вскрыла копилку, запихала в портфель кое-что из вещей… На листочке, вырванном из тетрадки по геометрии, нацарапала записку: «Мама, не ищи меня… Я выхожу замуж и уезжаю путешествовать. Домой я никогда не вернусь. Мамочка, я тебя очень люблю…»
Дверной замок родной квартиры тихо защелкнулся за Ритой – как казалось, навсегда. Вскоре она уже подбегала к холму за городом. Там виднелись дрожащие огни и слышался гул приглушенных голосов – люди готовились к переезду.
– Ну прощай, моя красавица! – весело сказал Роман, заметив между вереницей машин и прицепов оробевшую Риту. – Уезжаем мы, навсегда. Больше семи лет нельзя цыганам на одном месте, земля не любит, когда ее сильно топчут… Обычай такой.
– Рома… как это – «прощай»?! – остолбенела Рита. – Я с тобой поеду, ты что?
Парень отступил на шаг:
– Да куда со мной?! У нас и места в машине нет, да и старшие не разрешат… Нельзя! Ты же не цыганского племени, кто тебя возьмет-то?
– Как это – не возьмут? Как это – не возьмут?! Я же жена твоя, Рома, я… я люблю тебя! У нас ребенок будет!
– Ну, вот еще, глупости…
Но Рита уже кричала в голос, и цеплялась за любимого, и умоляла, и угрожала, унижалась… Их быстро окружили Романовы соплеменники, женщины, мужчины, они загалдели, заспорили… Рядом с Ритой оказалась Радмила, она обняла девочку, стала ее утешать… Суматоха нарастала.
В конце концов после экстренного совещания старейшин, которые боялись, что из-за этой идиотки всех их задержит милиция («совращение малолетней» – серьезная статья, к тому же водились за табором и другие грешки), было принято решение увезти девчонку с собой. Но…
– Но замуж он тебя не возьмет, – втолковывала зареванной Рите помрачневшая Радмила. – На это ты даже не надейся, не разрешат ему на чужачке жениться… По крайней мере, пока не родишь. Если мальчишка выйдет – считай, повезло тебе…
К утру Рита вместе с табором была на дороге в соседний город. Через несколько дней на новом месте уже вырос цыганский городок. Девочка стала жить вместе с семьей Радмилы – вдевятером в одной дощатой времянке… Рите и Роману отвели угол за занавеской. Романтика и мечты стали очень быстро испаряться из Ритиной головки.
На нее и Радмилу легли все заботы по дому. Девочке пришлось очень быстро усвоить истинные, а не книжные, цыганские нравы и обычаи.
Прежде всего, несмотря на то, что большинство таборных мужчин проводили время в ничегонеделании, именно муж считался в доме хозяином и властелином. Для Риты это было открытие. Никакой из его поступков, даже самый паскудный, женщины не вправе были обсуждать. Риточке, выросшей в атмосфере родительской любви и взаимного уважения друг к другу, осознавать свое унизительное положение было особенно больно.
Женское тело считалось у цыган чем-то грязным, нечистым. Поэтому все, до чего касались не прикрытые передником юбки Риты, Радмилы и других соплеменниц, автоматически становилось оскверненным и опоганенным. Любую утварь, даже дорогую, полагалось в этом случае выбросить или продать не цыганам. Цыганкам, а с ними и Рите, запрещалось переступать через любую вещь, которая оказывалась на полу, даже через лежащую на дороге палку… Она не могла перейти ручей, из которого брали воду для питья…
Все дети в таборе были профессиональными попрошайками, женщины – гадалками и воровками.
– Грамота голову соблазнами наполняет, от дела уводит! – поговаривал цыганский барон, которого Рита боялась как черта.
Вот такая жизнь… И Рита была уже сыта ею по горло, когда на свет появился ее ребенок. Егорка родился в тот самый день, когда Ритины бывшие одноклассники заканчивали восьмой класс…
Она рожала в одиночестве, под навесом за стеной дома, который ее заставили покинуть, как только начались схватки. Четырнадцатилетняя девочка мучилась от самой страшной в ее жизни боли день, ночь и затем еще день. Она кричала, но никто не подходил – тоже, согласно тем же диким таборным обычаям… Она могла умереть. Но не умерла. Через сутки непрерывных мучений между ее раскинутых ног что-то зашевелилось, а еще через несколько секунд воздух огласился басовитым криком. Только тогда (оглушенная болью Рита видела это как в тумане) над ней наклонилась Радмила.
– Повезло тебе! Мальчик! – довольно сказала она, перевязывая ребенку пуповину. Потная, грязная, измученная Рита лежала, раскинувшись и чувствуя, как сковывает ее поднимающийся от земли холод. Она и в страшных снах не могла представить, что ей придется рожать своего первенца вот так, лежа на сырой земле, за порогом своего дома…
После рождения Егорушки жизнь Риты в таборе несколько облегчилась. Мальчик, наследник, полноценное человеческое существо, существенно укрепил ее позиции. Свекор стал больше считаться с Ритой, а добродушный Роман вообще никогда ее не обижал…
Но прошло три года – и семнадцатилетней Рите цыганская жизнь осточертела окончательно. Она все чаще подумывала о том, чтобы вернуться домой – мамочка упадет в обморок, но ради того, чтобы оказаться в теплой ванне и объятиях любящих рук, Рита готова была пойти даже на преступление.
Никакой любви к Роману у нее, так повзрослевшей за эти годы, не осталось. Три года кочевой жизни не сумели вытравить из девушки тяги к цивилизации, теплой воде, канализации, чистой постели, книгам и телевизору… А самое главное – она была решительно против того, чтобы ее сын становился попрошайкой. А к этому все шло – Радмила нередко выходила в город, закутав малыша в какое-то грязное тряпье, и цеплялась к прохожим, играя на их жалости.
Протестов матери никто и слушать не хотел. Ответ был один: «Не нравится – уходи!»
И она ушла. Просто в один прекрасный день собрала свой нехитрый скарб в тощий узелок, подхватила на руки ревущего Егорку, вышла из табора и пошла обратно, домой, где не была три года и даже не знала, живет ли ее дорогая мамочка по прежнему адресу.
Пешком, автостопом, а то и просто «зайцем» на пригородных электричках Рита наконец добралась до дома.
Позвонила в дверь – и упала на руки матери, которая сперва просто замерла от страха, потому что не узнала, никак не могла узнать в этой грязной оборванке с ребенком на руках свою милую тихую девочку, убежавшую из дома три с половиной года назад…
* * *
Доведя рассказ до этого места, Людмила Витальевна в очередной раз всхлипнула и утерла глаза и губы платочком.
Я поторопил ее:
– Так, и что же было дальше?
– Ну, что. Известно, что бывает, когда мать находит своего ребенка. Радость была. Дочь вернулась, да еще с внуком! Конечно, радость.
Да… Радость. Я-то прислушивался к себе и никакой радости не чувствовал. Глупенькая, неловкая, робкая Ритка Мурашко, над которой вечно посмеивались в редакции, оказывается, имеет такое нехилое прошлое! Ребенок, которого она родила в четырнадцать лет. Да еще от цыгана. Три года жизни в таборе. Кто бы мог подумать!
– Мамочка Маргариточку, конечно, отправила учиться, два последних класса она экстерном в вечерней школе закончила, – тем временем продолжала Людмила Витальевна, – а потом в Москву, в университет. Маргариточка сама сказала: хочу, говорит, журналистом стать. Хочу людям правду…
Я перебил ее:
– А что с ребенком? С Егоркой?
– Ребенок там остался, в Первоуральске. У мамочки. Хорошенький мальчик такой. Чернявенький – она фотокарточки показывала.
(«А мне ничего не сказала!» – с болью подумал я. При этом как-то не вспомнилось, что наше знакомство с Ритой возобновилось всего около суток назад…)
Ознакомительная версия.
