— Чи пан ма… — начал Щербак и, забыв, как по-польски сигареты, показал пустую пачку «Мальборо».
Парень, ни слова не сказав, положил сигареты на прилавок, взял деньги, отсчитал сдачу.
— А пан Соколовский?..
Продавец что-то ответил, но из ответа Щербак разобрал только «вечор», то есть вечер. Очевидно, Соколовский будет вечером. Возможно, он приходит считать дневную выручку или сам закрывает магазин. Где живет пан Соколовский, Щербак спрашивать уже не стал — подумал, что лучше дождаться этого самого вечера, который вряд ли будет поздним, и ненавязчиво проводить отца Терезы до дома. А там, может быть, удастся увидеть и Терезу.
На часах было уже 17.40, и Щербак решил побродить тут поблизости — скоротать время.
На противоположной стороне улицы зеленел тополями крошечный сквер. Там гуляли мамаши с колясками и маленькими детьми и было несколько лавок, расположенных достаточно удобно, чтобы наблюдать вход в магазин Соколовского.
Щербак перешел дорогу и закурил только что купленную сигарету. На вкус польские «Мальборо» были лучше русских, но все же хуже американских оригинальных… Какой-то худой старик с обвислыми усами, пыхтевший трубкой на самой первой лавочке сквера, призывно махнул ему рукой. Щербак кивнул, но не остановился. Он облюбовал для себя гораздо более удобную скамью, и она была свободна. Но старик еще раз махнул рукой и крикнул вслед что-то вроде «для непалёнцых». Смысл призывов старика Щербак понял, только увидев надписи на каждой скамье «Dia niepalaccych», то есть для некурящих. И как выяснилось, в этом сквере была только одна скамейка, на которой можно было курить, — именно та, на которой сидел старик. И что самое странное: только одна урна, в которую можно было выбросить сигарету, — возле скамьи для курящих.
Старик, приветливо улыбаясь, спросил:
— Джищ ест пенкнэ?..
Щербак ответил привычное:
— Не розумем.
— Чи пан ест не поляк?
— Пан есть русский.
— О, росциянин? Як добже! Я немного муви по-русски. Садзитесь?
Щербак присел.
— Я муви, погода — добжа.
— Да, хорошая, — согласился Щербак, она и вправду была хорошая: ветерок еще был прохладным, но майское солнце уже слегка припекало, и сидеть на нагретой скамейке было приятно.
— Як вас на имье?
— Николай.
— Пан Николай знает народность в Европе на литеру К?
— ???
— Ковальские[5], — хохотнул дед. — Я — Ковальский. А откуда пан приехал?
Деду, видно, было скучно сидеть в одиночестве, а Щербак подумал, что пан Ковальский может оказаться жителем одного из соседних домов, а значит, при умелом подходе у него можно выведать, здесь ли обосновалась Тереза.
— Из Москвы.
— Добже месце, я хочу посмотреть Москву, только старый совсцем. Пан Николай приехал смотреть Освенцим, Майданек?..
О господи, подумал Щербак, неужели нормальному человеку только и дела тут, что осматривать остатки концлагерей?
Но для пользы дела пришлось ответить утвердительно.
— Так, — кивнул Щербак; он сообразил, что, вероятно, в мае, по случаю Дня Победы, русские туристы, оказавшиеся здесь, в обязательном порядке посещали мемориалы и музеи, посвященные Второй мировой. И чтобы пан Ковальский проникся к нему большим доверием, добавил: — Мой дед воевал здесь…
Щербак где-то читал, что поляки в большинстве своем люди радушные и приветливые, но ни за что не станут откровенничать с незнакомцем. Например, с русскими они всегда не прочь выпить пива или водки, могут начать обсуждать политику, жаловаться на жизнь. Но не впустят в свое — личное. Не будут говорить о своих семейных делах, соседях или знакомых. И чтобы разговорить поляка, недостаточно выпить с ним на брудершафт или признать, что на последнем чемпионате мира сборная Польши выглядела предпочтительней сборной России. Общаясь с поляком, придется доказать, что вы — действительно хороший человек и что вам можно доверять. Однако, когда все «испытания» пройдены, вы признаетесь «своим». И когда вы добились расположения какого-нибудь поляка, он легко рекомендует вас своим друзьям, и вам не придется завоевывать чье-то расположение снова.
Насколько все это справедливо и применимо к данному конкретному пану Ковальскому, Щербак не знал, да и никакого особого расположения от него Щербаку не требовалось. Он хотел только спросить о Соколовском. Но не в лоб, а так, чтобы старик сам рассказал все, что знает. Так или иначе, маленькая ложь о дедушке-освободителе Польши сработала: старик уважительно кивнул:
— Поляки не все любят русских, а я муви, што за ту войну русским надо все просцить. Так!
Поговорили еще немного о войне, о концлагерях и гетто, пан Ковальский был тогда ребенком, но все неплохо помнил. Щербак внимательно и терпеливо слушал. Старик набил вторую трубку и вдруг сам без всякого толчка заговорил о своей сегодняшней пенсионерской жизни. Выяснилось, что он действительно живет в этом квартале, что почти каждый день заходит в магазин Соколовского за свежим табаком, потом курит тут на лавочке, потому что у жены больные легкие и дома ему курить нельзя. А магазинчик этот, как и соседние, был тут всегда, с тех самых пор, как в начале двадцатого века построили эти дома, и даже в войну почти все время работал.
— А что, тот парень в магазине и есть пан Соколовский? — поинтересовался Щербак.
— Ни, пан Соколовский ест старый, как я. А то ест его онук. Пан Соколовский ма двье красивые дочки…
«А одна из них как раз недавно вернулась из России» — вертелось на языке Щербака. Но пан Ковальский о Терезе ничего не сказал. Он вспомнил, как за старшей дочерью Соколовского, Марысей, ухаживал сын цветочника, и перескочил на цветочника, потом на владельца винного погребка. Щербак мог бы узнать обо всех обитателях квартала, если бы старика не прервал телефонный звонок. Щербак завертел головой: это был не его телефон. Но тут дед достал сотовый, который совершенно не вязался с его старорежимным обликом, и, проворковав что-то в трубку, стал прощаться. Пожав руку Щербаку, он настоятельно порекомендовал кроме стандартных достопримечательностей, которые обычно показывают туристам в Лодзи: «Ксенжи млын» и улицы Петрковской посмотреть еще обязательно крупнейшее в Европе еврейское кладбище.
Щербак в гордом одиночестве просидел на лавке для курящих еще почти два часа. Он сильно проголодался и выкурил почти всю пачку сигарет, а в табачную лавку так и не зашел никто, по возрасту соответствующий отцу Терезы. Туда всего-то заглянуло человека три, и Щербак не понимал, как при таком количестве клиентов пан Соколовский ухитряется сводить концы с концами…
Наконец около семи возле входа в лавку остановилось такси, из которого вначале, кряхтя, вылез старик, а за ним — женщина. Тереза! Она проводила отца в магазин и тут же вышла. Щербак выбросил сигарету и двинулся следом. Если она идет домой, то приведет его к своему жилищу.
Тереза шла медленно, словно решила прогуляться, иногда кивала встречным прохожим. Тут, похоже, все местные друг друга знали, но было достаточно и праздношатающихся туристов, так что Щербак не выглядел белой вороной. Один раз Тереза остановилась поболтать с продавщицей мороженого, и Щербаку пришлось минут пять усердно разглядывать витрину ювелирной лавки. Наболтавшись, Соколовская чуть ускорила шаг и зашла в «Kawiamia», то есть кафе, где подавали кроме кофе только кондитерские изделия. Щербак не отказался бы сейчас от чего-то посущественней, вроде хорошей порции польского крестьянского бигоса или чернины. Но пришлось довольствоваться кусочком сливового пирога. А Тереза, совершенно не заботясь о фигуре, наслаждалась шоколадным тортом, а потом заказала себе еще и эклеров.
Она выглядела, пожалуй, моложе своих сорока. Серьезное вытянутое лицо, очень короткая стрижка, самый минимум косметики — скорее некрасивая. Возможно, виной тому сдвинутые брови и острый, подозрительный взгляд.
В самолете рядом с Щербаком сидел русский коммерсант, женатый на польке и ведущий дела преимущественно в Польше. Так вот он заявил, что польские женщины намного симпатичнее русских. Если взять, к примеру, пачку фотографий, где будет поровну польских и российских девушек, и выбрать из них треть снимков самых симпатичных, то подавляющее большинство девушек будут русские. Но вот если среди этих симпатичных выбрать двух-трех самых-самых — это обязательно будут польки. Секрет польских девушек, по его мнению, был в том, что они намного лучше русских умеют быть обаятельными, умеют так подать себя, что все их недостатки превращаются в достоинства. Польки и одеваться умеют так, что позавидует любая русская манекенщица; и польки практически не красятся; польки всегда говорят только приятные вещи и никогда не поставят собеседника, особенно незнакомца, в неловкое положение…
