И мгла накроет. И примет земля.
"Не хочу!" — кричали ум и тело Децкого, и он давился этим криком, и тошнота душила его. Только чудо могло его спасти, и Децкий заплакал и стал молиться о чуде своего спасения. Но откуда было прийти этому чуду? Кто спохватится о нем? Кто мог знать, где он? Никто. Ни один человек на земле. Если Ванда и вспомнит о нем в шесть часов, то терпеливо будет ждать до полночи и только в полночь начнет звонить по знакомым. А в полночь уже не будет его, уже он будет на дне оврага, в сплющенном гробу своей машины, а убийца уже будет в постели и скажет: "Нет, я не видел его".
Но жажда жить подсказала ему надежду. Следователь — вот кто думает о нем, вот кто должен помнить о нем, вот кто может спасти его. Но как он придет сюда? Что приведет его на затерянную мельницу, в эту глухую камору камеру его смерти. Его, Децкого, мысль, его энергия, его сигналы беды! И бросив называть имя Христа, Децкий стал называть имя Сенькевича и слал к нему в город сгустки своей боли и свою мольбу.
Сенькевич в это время наблюдал за мельницей, таясь на опушке. Что делали там, внутри старой постройки, два сослуживца, не поддавалось разумению. Вообще сама их встреча, церемония встречи была непонятна. Децкий мог сразу войти в мельницу, но не вошел, а долго стоял на берегу — зачем? Время ли ему не пришло? Ждал ли он кого именно на берегу? Нельзя было входить? Боялся? Потом неожиданно вышел из мельницы человек в черных штанах, в зеленой туристского кроя куртке, в надвинутой низко на лоб кепочке. Держась стены сруба, он прошел до угла, выглянул и сразу же побежал назад, а вслед за ним медленно пошел Децкий. Был ли это завскладом? Почему он прежде не появился? Почему, увидев Децкого, побежал? Если испугался, то почему побежал на мельницу — в ограниченное пространство, а не в лес? Но Децкий не кинулся догонять, не спешил. Что у них там, на мельнице, — разговор? Тайник? Драка? Но случись драка, кто-то старался бы выбежать, было бы заметно движение. И зачем драка? Почему на мельнице? Чего Децкий ждал — приглашения? Или он прибыл вместо кого-то — завсекцией? директора? — и внес суматоху, страх? Все это вызывало недоумение Сенькевича. Ему зажглось немедленно пойти на мельницу — увидеть, застать врасплох. И было два пути — прямо через луг и неприметно кустами вдоль берега. Но идти прямо не имело смысла — его заметили бы и — что? Спрятались бы? Разыграли удивление? Совершили насилие? Впервые Сенькевич пожалел, что не вооружен и что оставил на дороге Корбова. Но не имело смысла и давать круг — все равно войти придется вот в эту, единственную, дверь. К тому же, пока он будет пробираться олешником, Децкий, или кто-то, или оба вместе могут покинуть мельницу. Нет, думал Сенькевич, самое верное в этой ситуации — ждать, зафиксировать, с кем выйдет Децкий. Как скоро? А должен — скоро. Что торчать там на мельнице? Какой смысл? Тайник? Не могло там быть тайника. Выяснять отношения? Но почему же в старой халупе, почему не на воздухе? И почему так долго? Предчувствие какой-то беды закрадывалось в сердце, что-то недоброе творилось на мельнице, что-то несогласуемое с нормальной логикой, с обычным порядком отношений. Но чьих отношений? Был ли тот человек в зеленой куртке завскладом Смирнов? Если да, то почему столь много таинственности — отъезд из города, лес, мельница, закрытое от всех глаз свидание? Надо идти, думал Сенькевич и не шел, не желая обнаруживать себя; такое наблюдение могло получить важность козыря. А меж тем он физически ощущал необходимость появиться на мельнице, какой-то призыв исходил из мельницы, какой-то зов. Но чей зов, чей призыв? Менее всего эти двое на мельнице желали бы увидеть его, майора милиции. Это собственное любопытство звало его туда, подталкивал профессиональный интерес, это загадка получасовой тайной беседы призывала его к действию. Но такое действие — возникнуть на пороге и испугать, думал Сенькевич, только во вред следствию. И он решил ждать, не ограничивая свое свидание сроком, ждать, пока они, или Децкий, или завскладом, не выйдут наружу.
Очень хотелось курить, Сенькевич опустил руку в карман за сигаретами, и в это мгновение его прижал к стволу мощный удар в правую почку. "Децкий!" — почему-то подумалось Сенькевичу, он через боль обернул лицо и поразился напротив него стоял человек в зеленой куртке с поднятым капюшоном. Второй удар был нанесен в живот, и Сенькевич заметил, что его бьют широким кастетом; третий удар — уже без кастета — последовал в челюсть и лишил Сенькевича сознания.
Децкий же продолжал свою телепатическую работу. Но сознание подсказывало ему, что усилия его напрасны, что до города, до горотдела сорок километров, а там дома, камень и бетон, электрические сети, а если Сенькевич и почувствует какое-то беспокойство и даже поймет, что Децкий попал в беду, то как он узнает место? Кто подскажет ему? Единственный след — записки завскладом — лежат здесь, в кармане. Кому стрельнет в голову ехать сюда, искать его здесь, на мельнице? Никому. Никогда. Он сам обязан спасти свою жизнь.
Убийца не показывался, словно забыл о нем, и Децкий стал тихо дергать ногами в надежде разорвать или ослабить путы. Связан он был широким медицинским бинтом; эта белая повязка на ногах свидетельствовала, что ему назначено умереть, — потому убийца и связал бинтом, а не веревкой, чтобы не осталось на теле следов насилия. Но бесполезно было дергаться, Децкий быстро это сообразил. В придачу кляп отнимал последние силы: не хватало воздуха, в мозгах гудело, легкие, казалось, скоро лопнут от натуги. Спиною он ощущал свой нож, но лучше бы не было ножа; невозможность воспользоваться им усиливала муку. Он обрыскал взглядом стены каморы — вдруг торчит где-нибудь гвоздь, стоят лопата, заступ, коса; более всего мечталось увидеть косу, свалить ее и разрезать повязку. Но никакого инструмента в каморе не сохранилось. Гвоздь все-таки отыскался, и не один, целый ряд гвоздей увиделся Децкому на высоте роста — дотянуться до них связанными за спиной руками было невозможно.
К Децкому пришло отчаяние. Завыть бы, но кляп не давал. Он гибнул, гибнул безмолвно, один из миллионов, он пропадал, они оставались, вся эта сволочь — Данила, Катька, Витька, убийца, — останутся жить, красть, тратить, встречаться, ездить и порадуются, когда завтра наряд ГАИ отыщет его в груде искаверканного железа. А как хотелось жить, а как прекрасны казались картины жизни — Ванда, Сашенька с книжкой в руках, и плеск моря напротив дома Волошина в Коктебеле, и толпы людей там на песке безмятежно и сладостно загоравших, и толпы людей на городских улицах; всем, каждому живому человеку завидовала теперь его обреченная душа — и тем, кто в этот час работал на заводе, кто ехал по шоссе, кто ел дрянной суп в самой худшей столовке, просил милостыню, собирал бутылки; всё — самое никчемное дело, последняя бедность, ничтожество, тюремный барак — окрашивалось в цвета уже недостижимого счастья — и казнило, казнило, сжигало заживо.
Но кто казнит его? Кто отнимет его жизнь? Если Петька поднимался по лестнице, то кто стоял у стены? Кто бил и связывал? Почему в маске? Если Петька был в зеленой куртке, то кто второй? Витька, Данила? Где они? Почему не придут, не вынут проклятый кляп, не скажут: "Вот, Децкий, ты и попался". А он крикнет: "Пощады, пощады! У меня сын. Сжальтесь!" Но и понималось, что зря станет просить. Какая пощада! Какая жалость! Для того и завлекли на эту мельницу, чтобы убить без пощады.
Вдруг Децкий услышал шаги, встрепенулся и увидел убийцу — тот волоком тянул в камору кого-то в сером костюме — втянул, бросил рядом с Децким и, поглядев на обоих, ушел. Децкий, повернувшись к новой жертве, оцепенел следователь Сенькевич лежал возле него и также был связан, и торчал изо рта свернутый в пробку платок. Совершенно дурная радость пронзила Децкого — он не один, их двое; даже облегчение пришло — не он один обречен терпеть боль, удушье, страх, вон еще один человек терпит так же и ждет того же. Чего? Конца. Теперь уже не на кого было надеяться: единственное на свете лицо, способное спасти Децкого, само лежало в веревках. "Шерлок Холмс, мать твою… — с ненавистью подумал Децкий, понимая, как попался майор. Следил, следил — доследился!" Бешенство закипало в Децком, мог бы, были бы свободны ноги, так ударил бы следователя ногой. Талантливый, звезда розыска. Закатилась звезда, думал Децкий. Бездарность, дурак, идиот. Был обязан спасти; не спас, скотина, и сам попался. Лежит мешком. Теперь и до вечера не станут ждать, зарежут ножами безо всяких затей. Ведь он на машине, в машине шофер сидит. Это значит, возле дачи. Теперь им и выхода другого нет — зарезать и зарыть здесь, на мельнице. Пока тот шофер заволнуется, пойдет искать…
Наверху послышались тихие голоса, потом заскрипела лестница — они спускались. "Все! — подумал Децкий. — Идут убивать!" Он зажмурился, тело сжалось, сердце оледенело, ожидая ножевого удара. Убийца вошел в камору, приблизился, нагнулся; Децкий слышал его дыхание; рука убийцы коснулась кляпа и вдавила его поглубже. И еще была минута жуткого ожидания. Потом удаляющиеся шаги, скрип дверей, стук клямки, щелк замка. Децкому стало ясно, куда они отправились — убивать шофера.
