Ознакомительная версия.
У льва не осталось никаких шансов. Сегодня мы едины, и мы победим.
И это очень странно.
И еще они не знали, кто первый должен попрощаться. Вот не знали, и все тут. Ни один, ни другой понятия не имели, как следует вести себя с равноценным… союзником. С противником понятнее и проще, а вот с союзником как?!
— Я завтра тебе позвоню, — сказал Кольцов наконец.
— Хорошо.
— Ну, тогда пока.
— До свидания, Тимофей Ильич.
Баширов нажал кнопку отбоя на мобильном телефоне, встал из-за стола. Прошелся по кабинету, размерами напоминавшему зал заседаний во французском Дворце правосудия. Он любил большие помещения.
Некоторое время он смотрел в окно, потом налил себе виски — ровно полглотка — в огромный, очень тяжелый круглый стакан. Глотнул и со стаканом вернулся к столу. Ему нравился запах виски, и нравилось нюхать стакан, даже когда в нем больше ничего не оставалось.
Он нажал кнопку, подержал и отпустил. Вошел секретарь, пожилой, элегантный, полжизни проработавший в общем отделе ЦК КПСС. Баширов очень уважал профессионализм и ценил людей, которые умеют делать свое дело.
— На завтра на середину дня редакторшу «Власть и деньги», — тихо и монотонно сказал Баширов. — Сюда не приглашайте, закажите где-нибудь столик. Свяжитесь с ней и предупредите.
Секретарь не сказал ни слова, кажется, даже не кивнул, но каким-то непостижимым образом дал понять, что все будет исполнено в точности.
— Завтра к десяти утра полное досье на нее. Привезти в Мытищи, я там буду на заводе.
— Горячев просил доложить, что отчет у него готов, Ахмет Салманович.
Горячев был начальником службы безопасности.
— Мне не нужны его отчеты, — возразил Баширов и слегка улыбнулся, смягчая жесткость тона. — Когда будут результаты, тогда пусть доложит. Спасибо, Марк Андреевич!
Секретарь опять не сделал ни одного движения, но все же каким-то образом выразил свои положительные эмоции и исчез.
Баширов вернулся к делам.
…кто и зачем застрелил Германа Садовникова?..
Кто и зачем?.. Зачем?..
* * *
— Затем, что было темно, а стало светло, — сама себе сказала Мелисса Синеокова.
Горло болело, как будто, пока она спала странным, каменным, неживым сном, кто-кто сунул туда руку и драл наждачной бумагой.
Она часто глотала, но слюны не было, только наждачная сухость.
За время ее сна стало хуже не только в горле, стало хуже и в ее тюрьме.
Здесь кто-то был, поняла она, когда ей наконец удалось разлепить глаза и немного унять тошноту. И этот кто-то спустился сверху.
Поначалу она не могла понять, почему стало светло. В голове гудел и булькал раскаленный чугун, рот ссохся, и казалось, что вот-вот внутри него полопается кожа и потечет кровь. Она не могла разлепить веки, просто не могла, и все тут, как будто забыла, что нужно делать, чтобы открыть глаза, а потом разлепила.
Ресницы оказались как будто смазаны чем-то, а потом выяснилось, что на самом деле смазаны. Крупицы этой засохшей смазки остались у нее на пальцах, когда она потерла глаза. Белые, как кристаллики. Губы в высохшей пленке тоже были чем-то вымазаны, и, поняв это, она испугалась так, как еще не боялась никогда в жизни.
Все предыдущее не шло ни в какое сравнение с тем, что здесь, в ее темнице, был кто-то. Он был рядом с ней, когда она спала, он прикасался к ней и даже мазал ей чем-то лицо! И не просто лицо, а глаза и губы!..
Ужас, первобытный, дикий, животный, вдруг захлестнул ее.
Воя, она бросилась на стену, пытаясь проломить ее, дать выход ужасу, который затапливал ее, но то была крепкая стена, гладкая и без всяких изъянов, и она даже не шевельнулась, когда Мелисса на нее навалилась. Она не дрогнула, и Мелисса кинулась к другой стене — у спинки кровати.
Она кинулась и стала биться о стену головой. Она не знала, что это так больно — биться головой о стену, — и именно боль немного ее отрезвила.
И только тут она стала соображать и поняла, почему в темнице стало светло.
На грубо сколоченных козлах, где она нашла бутылку с водой, горели свечи. Много свечей разной высоты и формы, маленьких и больших, горевших ровным и сильным пламенем и слегка теплившихся.
Не сразу до нее дошло, что горящие свечи могут означать только одно — тот человек был здесь совсем недавно!..
Он был здесь, ходил, расставлял и зажигал свечи, прикасался к ней, трогал ее, а она даже не проснулась!
Господи, помоги мне!.. Господи, спаси и помилуй меня, грешную!..
Василий Артемьев как-то сказал ей, что, когда просишь господа «спасти и помиловать», всегда нужно прибавлять — «грешную». Иначе не спасет и не помилует, так ему когда-то объяснил деревенский батюшка в той деревне, где восьмилетний Василий Артемьев проводил лето и пас овец.
Однажды с ясного неба вдруг скатилась гроза. Внезапно все почернело, закружилось, деревья зашелестели тревожно и угрожающе, а восьмилетний Василий как раз в лес пошел, за малиной. У него был круглый туесок, резиновые сапоги — от гадюк — и палка, чтобы время от времени сбивать ею мухоморы, просто для забавы.
А тут вдруг такое дело — грозища, да еще страшная какая!..
Он зашел недалеко, малинник начинался прямо за деревней, а дедов дом стоял почти у опушки. Василий не боялся леса и очень любил малину с молоком, а дед всегда говорил, что если кто чего любит, тот, значит, должен пойти и это заработать. Потому что просто так, на блюдечке, никто не поднесет.
Ветер налегал все сильнее, ветви орешника трещали и пригибались к самой земле, чуть ли не валились друг на друга, и небо над головой у Василия сделалось совершенно темным, словно ночным, и тогда он стал повторять:
— Господи, спаси и помилуй меня, господи, спаси и помилуй!..
Сначала он шел по дороге, а потом побежал, придерживая рукой наполовину набранный туесок. Дождь все не начинался, грохотало всухую, и это было особенно жутко.
И так Василий Артемьев со своим туеском добежал до часовенки, которая стояла на самом краю деревни. Часовенка была крохотная, вдвоем едва поместишься, и рассказывали, что когда-то отступающая армия Кутузова служила здесь молебен Владимирской Божьей Матери, и в том месте, где стояла икона, заложили часовенку и назвали Владимирской.
Еще рассказывали, что уже после войны 12-го года какая-то деревенская девка взяла да сдуру влюбилась в попа! Поп был молодой, образованный и жил в Белой Церкви, в поместье графа Хатькова, известного на всю округу богача и просветителя. Граф Хатьков свято верил в медицину, и две трети всех больниц, до сей воры существовавших в области, построил именно он, с благословения того самого попа, с которым, говорят, был дружен. Поп, разумеется, был женат и про деревенскую девку знать ничего не знал, только время от времени приезжал в деревню, служил перед Владимирской молебен. А та дурища взяла да от любви и повесилась, прямо перед часовней, во-он на том дубе. Говорят, нижнюю ветку потом спилили, после того, как ее сняли, холодную уже. А поп так от этого случая расстроился, что больше в деревню никогда не приезжал, а граф Хатьков распорядился часовню со всех сторон засадить деревьями, да такими, «чтоб росли с превеликим усердием» и скрыли ужасное место от глаз.
С тех пор часовня вся заросла кустарником да деревьями, и деревенские боялись туда ходить, тем более Владимирскую Божью Матерь когда-то сожгли чоновцы, приезжавшие для того, чтоб коллективизировать здешний народец. Народец коллективизировали, скотину всю изъяли, вещички, у кого были поприличней и почище, забрали тоже, нескольких девок оставили беременными, а мужиков, которые покрепче были, расстреляли прямо у стены часовни, да там и закопали, не велев хоронить как положено.
Новый поп, тот, что объявился в приходе уже после того, как советская власть на убыль пошла, часовню подновил, подкрасил, икону привез взамен той, что сожгли, заупокойную службу отслужил по тем, которых когда-то просто так в ямину побросали.
Но часовню все равно все боялись и обходили.
Маленький Василий Артемьев, приезжавший только на лето, грозы боялся больше, чем часовни, поэтому и залетел с разгону на крылечко, под навес. Дождь уже начинался, падали крупные, гулкие, тяжелые капли, а Василий все бормотал:
— Господи, спаси, сохрани и помилуй меня!..
Он и не услышал, как отворилась скрипучая дверка и на крылечке рядом с ним оказался высокий бородач в длинном черном платье. Подол у платья был смешно подоткнут, и из-под него торчали джинсы, из ворота выглядывала тельняшка.
— Здорово, — сказал бородач и пожал Василию руку. Рука была холодная и мокрая — с перепугу.
— Ты не бойся, — сказал бородач и заглянул к нему в туесок. — Это все не страшно. А что у господа защиты просишь, это ты молодец, это правильно. Кто нас еще защитит, если не отец наш небесный!
Подкованный в первом классе Василий сообщил бородачу, что бога нет, и тот вдруг захохотал добрым, веселым смехом.
— Нету, а защитить просишь! Это как понимать?
Ознакомительная версия.
