Человек завыл. Вдруг закачавшись, как маятник, заколотил себя по бедрам, и остановился, лишь когда ноги были почти парализованы. После чего он бессильно оперся о пыльную лакированную поверхность и вновь посмотрел сквозь стекло.
Его женщина спала: звукоизоляция в последней модели «жигулей» была хорошей. «Раньше я думал, что есть женщины чистые и грязные, — некстати вспомнил человек. — А теперь я знаю, что все женщины грязные». Фраза была придумана им. Давно придумана — просто так, смеха ради. Но до сих пор он не решился использовать ее в каком-либо из сочинений, слишком уж отчетливо звучала в ней катастрофа. Писатель боялся своей же фразы! Может, потому что она была правильной?.. «Наверное, это наказание, — неожиданно догадался человек, продолжая неотрывно глядеть сквозь стекло машины. — За того, который в кладовке. Не убий, не укради, не прелюбодействуй…»
Глаза сами собой закрылись — вернейший способ вновь увидеть мерзкую картинку. Плохо иметь воображение. Не в силах сдержаться, человек застонал сквозь стиснутые зубы. Застонал, застонал, застонал, согнувшись пополам. Потом распрямился, кряхтя и кашляя. Потом обогнул машину и открыл багажник. Выдернул канистру, наполовину заполненную бензином, открутил крышку и плеснул жидкостью в разинутую железную пасть. Вторично обогнул машину, по пути сунув руку в приоткрытую дверь и щелкнув чем-то под рулем. Капот двигателя сразу освободился. Следующая порция бензина была вылита туда, в сплетение шлангов и промасленных железяк. Пришла очередь салона. Человек открыл пошире дверцу, втиснулся внутрь вместе с канистрой и принялся разливать остатки горючего по стенкам, по чехлам кресел, по резиновым коврикам. «Любить — это бояться потерять», — шептал он заклинание из прошлой жизни. Слез почему-то не было. Наверное, все слезы он отдал на кафедре, временно потеряв Жанну в ночном институте. Как же давно это было! Тогда, когда он боялся что-то потерять. Сейчас он ничего не боялся. Дурак, надо было сохранить хоть немного слез, может быть они спасли бы его сейчас, вернули целительный страх.
— Игорек, ты что-то говоришь? — громко удивилась женщина. Она зашевелилась, приоткрыла один глаз, рывком села, озираясь: — Мы уже приехали?
И наконец проснулась. Рожденная сном улыбка сошла с ее лица. Чужая страшная женщина. Смотреть на нее, на бодрствующую, было невозможно. Нет, не повернуть голову, не сдвинуть взгляд…
Она потянулась, хрустя отлично развитыми суставами:
— Стой, что ты делаешь?
В салоне нестерпимо воняло. Он бросил опустевшую канистру на соседнее с водителем кресло и вытолкнул гадостный запах из горла:
— Спички есть?
— Откуда, я же не курю! Может, в машине валяются?
«Дежурный тоже не курит», — подумал человек и вылез наружу. Жанна вылезла следом — ничего не понимающая, заспанная, начинающая сердиться. Абсолютно чужая. Абсолютно.
Людей в городе прибывало, появились первые одинокие силуэты с куличами и крашеными яйцами в полиэтиленовых пакетах. Что за безумцы? Что за фанатики? Можно спать и спать, сберегая силы для долгожданного завтрака, но люди выползают на улицу, бредут куда-то, бредут… Ах, ведь сегодня Пасха! Праздник праздников… Зачем? Какой в этом тайный смысл?
— Что ж вы меня не разбудили! — Жанна неуверенно осматривалась. — А где Сашуля?
Не понимала, что любое слово — бессмыслица. Двинулась с места, хромая, морщась, придерживая пострадавшее бедро рукой. Обогнула машину, осторожно ступила на проезжую часть, подошла к молодому человеку и обняла его, сунув ладони ему под куртку. Тот дернулся. Чуть ли не отпрянул, испуганно глянув на нее.
— Что происходит? — окончательно растерялась она.
Сегодня полагается всех прощать, хотел ответить он. Сегодня полагается со всеми мириться… Он хотел ответить, но случайный прохожий уже вывернул из-за угла, и тогда человек торопливо шагнул на тротуар, стараясь забыть о том теплом и ласковом, что коснулось его на мгновение:
— Извините, у вас есть спички?
— Тебя так же с праздником, земляк, — весело откликнулся прохожий. — У меня и сигареты есть, американские.
— Спасибо, я не курю.
— А-а, понимаю, даме нужно. — Мужчина коротко гоготнул. — Они нынче все курят, дурочки, — и протянул картонный коробок. — Дарю. Передай ей, что Гурам не жадный.
Дальше было просто: человек залез обратно в машину, устроился поудобнее и собрался чиркнуть спичкой. «Иисус воскрес», — сказал он… Но спичка не чиркнулась — выпала из деревянных пальцев.
— Игорь, ты сдурел? — пискнул кто-то рядом.
— Надо сжечь труп, — объяснил он и неуклюже выбрался наружу. В пальцах возник крохотный трепещущий огонек. Человек приподнял капот двигателя и опустил руку туда. Железная щель жарко выдохнула ему в лицо.
— Бежим! — сумасшедше заорал кто-то.
Ноги сами рванулись вон. Сзади пылал костер, стремительно набирая мощь. А наперерез удиравшим мчался третий персонаж — тот самый весельчак, отдавший коробок спичек.
— Что же вы делаете, ублюдки! — зарычал весельчак и в гневном броске поймал героя за воротник.
Однако Жанна была рядом, мучительно ковыляла следом. Бесстрашная Жанна, бесконечно преданная любимому человеку. Она крутанула здоровой ногой, и воротник освободился. Она боком упала на асфальт, и враг опрокинулся тоже. А потом за спинами бегущих ударил взрыв, но они были уже далеко. Вокруг мелькали солнце, вода, дворы, переулки, потом навстречу открылся перекресток, незнакомый, широкий, и Жанна захрипела:
— Да стой ты, хватит! Никто же не гонится!
Он перешел на шаг, содрогаясь от нехватки воздуха. «А может, не было ничего такого?» — подумал он, задыхаясь. Оказывается, он все еще надеялся. Вот почему спичка не сразу зажглась, вот почему выпала из пальцев…
Женщина догнала его, волоча ненавистную ногу, и заорала, вне себя от злости:
— Объяснишь ты, что произошло?
— Ты его любила, да? — безжизненно спросил он. И остановился.
— Кого?
— Юрия. Мужа Бэлы.
Она загнанно смотрела на него. Она страшно молчала, и тогда он снова заговорил, терзаемый дурацким чувством вины:
— Понимаешь, я звонил следовательше. Ей Бэла какую-то кассету отдала, на которую тебя Юрий записал… если не врет, конечно…
Будто не обвинял, а оправдывался. Будто ждал, что его пожалеют. Тоскливая мальчишечья надежда… Он нестерпимо захотел взять свою женщину за руку, чтобы хоть на мгновение вернуть себя в прошлую жизнь, но сделать это оказалось труднее, чем посмотреть ей в глаза. Тем более, что она бессильно привалилась к оштукатуренному углу дома, пачкая себя грязно-белым, и отвернулась.
— Скажи, — отчаянно попросил человек, — ты с ним…
И чуть не умер под лавиной отвратительных слов, которыми можно было закончить фразу.
— Скажи, он тебя… — потный кошмар вновь крутился в голове.
Женщина сползла по стене дома на корточки, превращая свою куртку в нечто совсем уж неприличное. Она зажмурилась, сморщила изуродованное кровоподтеком лицо и заколотила затылком в петербургский камень. Молча, страшно.
И надежда рухнула.
— Понятно… — сказал он. — Раньше я думал, что есть женщины чистые и грязные, а теперь я знаю, что все женщины грязные.
Получилась фальшь, реплика из провинциального театра — он осознал это каждой клеткой страдающей плоти. Ничего больше не оставалось, кроме как отойти, оступившись на спуске с тротуара, затем подняться с колен и снова идти, сжав в кулаки ссаженные об асфальт руки. А женщина сзади наконец зарыдала, бормоча сквозь спазмы в горле:
— Мразь… Ну, мразь… Что ему, трахнуть меня было мало?.. Чокнулся со своим видиком, режиссер поганый… Мужики проклятые, самцы членистоголовые… Ненавижу всех! Ненавижу, ненавижу…»
Человек уходил. Куда? Никчемный вопрос. Человек наискосок одолевал большое перекрестие улиц с маленьким крестом трамвайных путей посередине. Главное, чтобы дальше, дальше, дальше. Вокруг, в окружающем черном пространстве, происходило некое движение, но путника оно совершенно не касалось, не отвлекало от главного. Вот только дома странно кружились, вызывая дурноту. И он вдруг застыл на месте, схватившись за голову — для того лишь, чтобы остановить этот невыносимый водоворот.
— Игорь! — кто-то истошно завизжал. — Трамвай!
«Действительно, трамвай, — обрадовался он. — Пятнадцатый номер. На нем можно до Театральной площади доехать, а там — уже на автобусе…»
Оказалось, он стоял в самом центре креста из рельсов. В коленях мелко дрожало. Груди все еще не хватало воздуха. Хотелось в туалет — ведь столько времени пришлось терпеть! «Ничего, скоро будет легче, — подумал человек, вставший на трамвайных путях. — С праздником вас, Иисус воскрес». Из лакированного лба надвигающегося железного чудища в упор било солнце, и тогда он покорно закрыл глаза.
