Ознакомительная версия.
У них был один воздух и одна жизнь на двоих. Такая ранняя, но уже настоящая любовь, о которой так многие мечтают, но которая далеко не каждому дается в руки! Можно было заметить, что они вовсе не были очень похожими людьми с одними и теми же интересами. Но у них было одно самое главное – нужда в друг друге, и мечты, и надежды, и одинаковое отношение к этому миру. Вполне может быть, что сначала они и сами не подозревали, насколько тесно они связаны и насколько их чувства сильны, бесконечны и бессмертны.
* * *
Но все кончилось так же внезапно, как и началось. Сами ли они выдали себя, или Яков Лукич что-то понял натренированным на заговор чутьем номенклатурного работника, но только тайна их переписки была очень скоро раскрыта.
В сырой день ранней весны, ровно через три года после памятной встречи возле кинотеатра «Ударник», Толя вернулся домой из университета. И совсем как тогда, отец твердым шагом вышел в коридор, едва лишь Толя щелкнул замком входной двери. Совсем как тогда, остановился в проеме гостиной, уставился на сына жесткими стальными глазами.
Но только теперь он не приглашал его к разговору. Отрезал резко и сразу:
– Уходи. Я даю тебе сорок пять минут на то, чтобы собрать свои вещи. И сто пятьдесят рублей на первое время. Молодому здоровому парню с известной фамилией этого вполне хватит. Через сорок пять минут ты уйдешь от нас навсегда. Я подчеркиваю – навсегда.
Толя не стал задавать вопросов, молча прошел в свою (уже не свою!) комнату. На то, чтобы уложить в чемодан связку книг и две рубашки, понадобилось гораздо меньше времени, чем отпущенные ему отцом сорок пять минут. Бледный и спокойный, он обернулся к Якову Лукичу, который, словно средневековый страж, стоял у него за спиной.
– Я хочу попрощаться с ней.
– Нет. Ты никогда ее больше не увидишь.
Оттолкнув отца, Толя бросился в «их» комнату. Она была пуста, только расческа с легким облачком Сониных волос одиноко лежала на подзеркальнике, и оброненный поясок ее халата обвился вокруг ножки туалетного столика… Задыхаясь от гнева, юноша схватил отца за грудки:
– Где она?! Что ты с ней сделал?! Ты убил ее!
– Не строй из себя благородного рыцаря, сын, – для этого у тебя слишком бабья натура. И успокойся – она жива и здорова. Она просто уехала отдыхать. В закрытый санаторий. И я имею полное право требовать, чтобы ты больше никогда не видел мою, слышишь, мою – жену! И поэтому говорю тебе – уходи. Если не хочешь, чтобы она начала страдать по-настоящему.
И он ушел. Ушел с твердым намерением никогда не возвращаться в этот проклятый дом. Как в пошлом киноромане, с одним чемоданчиком в руках дошел до вокзала и взял билет до первого же попавшегося города – «как можно дальше», сказал Толя кассирше, и этим «дальше» оказался Владивосток… У него не было диплома, не было имени, не было связей – ничего не было, кроме желания убежать как можно дальше от себя самого и от всех, кого оставил «там».
Во Владивостоке Толя сошел с поезда и долго шел куда глаза глядят, прежде чем не уперся буквально лбом в растрескавшийся фанерный щит с объявлениями. «Требуется… Требуется… Требуется…» – читал он, и смысл этих призывов долго не доходил до его сознания. На этот щит с трепыхавшимися на ветру серыми листками он смотрел, наверное, целую вечность. А потом закрыл глаза и ткнул пальцем наугад. И странно, но, как оказалось после, – совсем неплохо попал: Натаниэль (именно с этого момента Толя стал звать себя настоящим, таким, какое было записано в его паспорте, именем) Блюхер, сын замминистра, устроился младшим матросом на сухогругруз «Алексей Шефнер» и семь лет «бороздил океан», как выразилась романтичная Майя Федоровна Строганова.
* * *
– Прошло семь лет.
Однажды, когда «Алексей Шефнер» прибыл в порт после очередного рейса до берегов Японии и обратно, на борт вбежала босоногая девочка в простом ситцевом платье. Сморщив облупленный на солнце носик, весело оглядела матросов:
– Ну, и кто же из вас будет Анатолий Яковлевич Блюхер? Телеграмма ему!
«Соня умирает. Срочно приезжай», – гласили прыгающие перед глазами строчки, криво наклеенные на стандартный телеграфный бланк. Что-то оборвалось и опустилось внутри – может быть, сама душа…
– Что с тобой? Эй, что-то случилось? Плохие новости, да? – Девочка в ситцевом платье сочувственно взяла его за рукав. Натан вздрогнул, так испугал его этот жест – ведь он был Сонин, всегда Сонин…
– Эй! Ты сядь, слышишь? Сядь вот на ящики, посиди. Ну, что вылупились? – крикнула она столпившимся вокруг Натана товарищам. – Дела другого нету? Идите, без вас разберемся!
…Он смог вылететь в Москву только на третьи сутки. Вылет все время задерживался из-за погодных условий. «Умирает, умирает… – стучало в висках. – Что же могло случиться? Умирает… Но ведь ей всего – она же младше меня на два года – ведь ей только двадцать шесть… Умирает… Почему умирает?!»
– Неправильное положение плода, разрыв мягких тканей и внутриутробная инфекция, – развела руками толстая докторша в том отделении, где умерла Соня. – Поверьте, мы сделали все, что могли, но мы не боги, начался сепсис… До последнего дня она была в сознании, и только все время просила, чтобы вы приехали. «Позовите Толю… Я должна сказать ему… Я хочу, чтобы он меня простил…» – только об этом, бедняжка, и говорила. Уже глаза ввалились, губы запеклись, а она все – «Толя, Толя…» Муж – это ваш отец? – рыдал, как ребенок, твердил ей, что дал телеграмму, что вы вот-вот должны приехать. Не дождалась…
– А ребенок? – спросил он хрипло.
– Ребенок? Это мальчик. Слабенький, недоношенный, всего кило шестьсот. Я даже не могу пообещать вам: без матери такие дети почти никогда не выживают.
– Он выживет.
– Я рада, что вы так смотрите на это, но к сожалению…
– Он будет жить, доктор!
* * *
– Через два месяца он забрал от них Борю. Да, сына Сони Натан назвал Борисом – может быть, в честь того человека, который познакомил их, Сониного брата: да ведь этот ребенок был тоже братом – его, Натана, братом… Ребенок был совсем маленький, просто крошка, он почти целиком помещался у Натана на ладони. Блюхер-старший не мог его видеть – он вообще никого не мог видеть, целыми днями рыдал, закрывшись у себя в комнате, Натан с трудом узнал его, когда увидел. Седой, старый, опустившийся старик…
– Вот, – закончила Майя Федоровна, – собственно говоря, это вся история. Добавлю только, что Натан принес брата в ту самую квартиру на Котельнической. А куда еще он мог его принести, ведь у Бореньки был отец, их общий отец, и захоти Натан забрать Сониного сына к себе – его ему просто не отдали бы. Натан принес брата домой на Котельническую, и они стали жить втроем, сначала втроем. А совсем скоро у Бореньки появилась мать – Натан женился…
– Как, как?
– Он женился на той самой босоногой девочке в ситцевом платье, которая доставила ему в порт телеграмму о Сониной болезни. Это была дочь тамошней почтальонши. Как-то зимой Натан ненадолго съездил во Владивосток, чтобы окончательно уладить там свои прежние дела, а вернулся с нею. Маша была хорошей женой и прекрасной матерью для Бореньки. Кстати говоря, они никогда не скрывали от мальчика, кем приходятся ему на самом деле…
– Маша очень подружилась с моей матерью, которая все эти годы продолжала служить домработницей у Блюхеров, – помолчав, продолжила рассказывать Строганова. – Вот почему я знаю эту историю во всех подробностях.
Актриса вздохнула и машинально поправила, пригладила меховую оторочку на своем балахоне. Помолчала.
– Когда родилась Шура, дочь Натана и Маши, мне было уже восемь лет. А Боре – пять. Я помню, какая это была счастливая семья, они всегда были все вместе, даже в несчастье – я говорю не о какой-то серьезной беде, которых бог миловал им избежать, но знаете, в семье разное случается… Вот например, когда Боря заболел свинкой (в те годы это была очень распространенная и очень заразная болезнь, как хорошо, что нынешние дети ее не знают!) и лежал в гостиной на диване, весь обложенный подушками, красный, с раздутым лицом, только щелки вместо глаз – от него не отходили ни на шаг. Именно в это время мы подружились, потому что я была единственным ребенком, которого допускали играть к Боре, – я к тому времени свинкой уже переболела… А когда он поправился, я продолжала оставаться товарищем его игр, никто и не подумал удалять меня от мальчика, и Маша, и Натан Яковлевич мне были рады… Вот такая это была семья, совсем не гордая. Мне и с Шурой разрешали возиться, а когда к Боре стали приходить товарищи – ой-ей, мы затевали такие кучи-малы! Весь дом вверх дном! И Натан Яковлевич, и его жена нередко принимали участие в наших играх – оба они были очень веселыми, легкими людьми…
– Но вы знаете, – тут она опять вздохнула, – над женщинами в семье Блюхеров, наверное, тяготело какое-то проклятие. Шурочке и пятнадцати не исполнилось, как погибла ее мама – Машу сбила на улице машина. Хорошо помню эти похороны, сколько горя, и Натан Яковлевич – какой белый-белый он стоял над ее гробом…
Ознакомительная версия.
