стакан.
— Мне пора, Каролина. Уже почти четверть. Но этот пункт я для вас проясню. Рэнди — не наш ликантроп.
— Почему?
— Потому что после того, как я сначала увидел убийцу в том фруктовом саду, а затем — труп на дороге, я поспешил прямиком к дому Эмори, причём едва ли не бегом. Подойдя к дому, я совсем запыхался. А Рэнди встретил меня в дверях, ничуть не разгорячённый. Не мог он пронестись полями, чтобы опередить меня, и при этом совсем не вспотеть. Это не Рэнди я видел под деревьями.
— Так, может, Эмори? Был он дома?
— Нет, он отсутствовал. Появился минут через десять после того, как я пришёл. Не то чтобы от этого у него появляется время доставить тело в сарай О’Хары, пусть и на машине, но убрать труп с дороги и сделать это позднее он мог.
— Насчёт Рэнди ты уверен? — В голосе миссис Бемисс звучало сомнение.
— Да, — заверил я. — Я двадцатью годами моложе его; не мог он обогнать меня на дистанции до дома Эмори, и чтобы по нему этого не было видно. А вот вы уверены, что Бак Барнетт не мог взбеситься и кого-то убить?
— Так же, как и во всём остальном, Эд. Он счастлив, он доволен; он имеет всё, что ему нужно. Такие люди — особенно с его умственным развитием — просто не в состоянии сойти с ума.
— Тогда, — сказал я, — остаётся Стивен Эмори. Через четверть часа мы с ним увидимся. Я спрошу его, не доводилось ли ему перегрызать людям глоток.
Я отнюдь не спешил, ведя машину; опоздаю на несколько минут — так тому и быть. Мне требовалось время подумать, привести мысли в порядок после нашего с миссис Бемисс разговора, после обсуждения этого убийства.
Следовало сказать самому себе: смерть Фоули Армстронга — это одно, а эксперименты Эмори с радио — другое. Никакой связи между ними, скорее всего, нет, и нужно выкинуть из головы оборотней, сожжённые сараи и разорванные глотки, а сосредоточиться на порученной мне работе.
Я повернул ручку на приборной панели — включил радио: немного музыки, подумалось мне, облегчит мысли. Мне повезло: не настраиваясь специально, я сразу же напал на станцию из Чикаго, передающую музыку в записи, и в эту самую минуту в эфире звучала старая версия Томми Дорсэя песни «Дымом заволакивает глаза». Я прослушал, как диктор объявляет эту песню, но всё равно узнал пластинку. Она была из моих любимых. Тромбон Томми прорезал мелодию как нож, проходящий сквозь масло, — мягкий, словно лунный свет, и нежный как патока, как мёд сладкий. Затем труба брала пронзительный рифф собственной музыкальной фразы, как бы в насмешку над глупой мелодией, да и над всей композицией пьесы — и затем вновь тромбон, поверх всего ансамбля, — запрыгал, как плоский камешек по водной глади, изливая золотую сладость из своего золотого раструба, и как дымом заволокло глаза. Только гениальный музыкант мог так сыграть на тромбоне. И чтобы по-настоящему оценить такую игру, нужно сперва самому попытаться подудеть в тромбон и понять, как пришлось некогда мне, что больше чем до посредственности вам никогда не взрасти. И всё же я предпочёл бы лучше играть на тромбоне как Томми, чем стать президентом.
Затем диктор объявил: «Но кофе ‘Хегельман’ — вот где богатство вкуса; да-да, вкус у него ещё богаче!» — и я повернул ручку приёмника в другую сторону, выключил радио.
Свернув на Дартаунскую дорогу, я, можно сказать, вёл машину совершенно машинально. Мне ли было не знать этой дороги, каждый поворот на ней! Честное слово — как свои пять пальцев, хоть я и не сроднился с ней в той же мере.
Минуя фруктовый сад, я пустил машину на малых оборотах и уставился в темень под кронами. Но никакого овала, напоминавшего человеческое — или нечеловеческое — лицо, я теперь не увидел. Не услышал и звериного рыка, хотя мотор машины, что несла меня в себе, не заглушил бы и шуршания ползущей в кювете змеи. На повороте я и сам чуть не влетел в кювет.
Помню, я ещё подумал тогда, как необычно коротка эта последняя четверть мили (от того места, где я нашёл труп, до жилища Эмори), если едешь в «кадиллаке», в сравнении с тем, какой долгой она мне показалась, когда я спешил по ней в лунном свете без нескольких минут сутки назад — сутки ли? не месяц?! Передняя дверь дома Эмори испускала свет, а вот фонарь над его крыльцом на этот раз не горел. Въехав на подъездную дорожку, я заметил какого-то человека, покуривающего сидя на ступеньках крыльца. Им оказался Рэнди Барнетт. «Привет», — бросил я ему и спросил, дома ли Эмори.
Рэнди ответил, что дома; при этом он издал отрывистый смешок.
— Боюсь, от него вам сегодня будет мало толку — он слегка под газом.
Это неприятно меня поразило. Правда, в тот единственный раз, когда мы виделись с Эмори, он и мне предложил вина, и сам немного выпил, но пьющим он мне не показался. Не из тех был, судя по виду.
Рэнди, должно быть, угадал, о чём я думаю.
— Да Стив не пьяница; большей частью трезвенник. Ну, кирнём малость после обеда; да изредка он примет на грудь. Не чаще раза в месяц.
Я уселся на ступеньки пониже Рэнди и тоже раскурил сигарету.
— Сидишь тут, — проговорил Рэнди, — так и самому выпить захочется. У вас в машине нет, случайно, бутылки того-сего?
Я ответил, что, к несчастью…
— Но послушай, — удивился я. — Он что, с тобой не поделится?
— О, да, — проговорил он, — вино. Вишнёвка. Стаканчик я ещё мог бы пропустить, но если пить её, чтобы тебя пробрало, так раньше, пожалуй, и сблюёшь. — Тут Рэнди слегка поёжился и добавил с некоторым сожалением: — А другого в доме не держим — чтобы выпить. Кроме этой гадости ничего больше не имеется.
Я его понимал, но не стал комментировать — не моё это дело.
— Не то чтобы и я сам был пьяницей, поймите, — продолжал Рэнди. — Время от времени на человека находит такая потребность. Сегодня, пожалуй, и я ухитрюсь. Быть мне пьяным в драбадан.
Эта мысль, похоже, уже засела у него в голове: по его тону это было даже скорее видать, нежели по речам. А не поругались ли они, часом, с Эмори, раз он сидит тут один, на ступенях крыльца?
Я спросил, стараясь не выказывать особого интереса:
— А что там с
