Ознакомительная версия.
— Слушай, а что он тебе, Игорь этот? — промямлил Сохин настороженно и вдруг забеспокоился, забеспокоился. — Если что, я ни при чем, Степ! Ваши дела — это ваши дела. Что он тебе?
— Как считаешь, он может на больших ребят работать? — ответил вопросом на вопрос Степан, уловив какое-то движение за дверью ванной, и кажется, даже всхлип.
— На крутых?! Да ты что?! Не станет он! Точно не станет! — проявил чудеса осведомленности вроде бы не осведомленный Валера.
— Ладно, спасибо, Валер. — Степан простился и прислушался.
Точно, в ванной и действительно всхлипывали.
Начинается! Теперь начнет лицо от него прятать, реветь и проклинать невезение, превратившее ее в уродину. Ну, это не он, конечно же, так думал. Это она так будет причитать. Он-то лично всем доволен. Абсолютно! И даже где-то в самой глубине самых порочных отсеков своей души был немного благодарен тому, кто сделал ее слабой и такой вот беззащитной. А сделав слабой, перепоручил ему. Крохотную капельку совсем… Может, даже и кощунственно было так думать, но Степа был ему благодарен.
Не случись с ней такого, кто знает, как бы между ними все пошло дальше. Вот вернулась бы с дачи, взяла да и съехала бы через день-другой. А что?! Запросто съехала бы. Либо дела ее утряслись сами собой. Либо телохранитель какой-нибудь выискался. Вот и Кирюха был не прочь. Тот еще ходок…
А так ведь все просто замечательно получилось. Просто.., волшебно даже. Он уснуть не мог из-за этого до самого утра, как все у них здорово получилось. Таня давно спала, уткнувшись ему в плечо перебинтованным лбом. А он не мог. Легонечко поглаживал ее, укрывал одеялом, иногда целовал, когда дотягивался, и все думал и думал. Обо всем думал.
И о том, как здорово у них все получилось только что. Без стеснения, без фальшивых усилий и ненужных киношных прелюдий, так обожаемых барышнями и приветствуемых сексопатологами.
И о том, как здорово, что не пришлось говорить ему ничего ни о своих чувствах, ни о планах на ее счет, не хвалить и не подбадривать. Все случилось как-то быстро, само собой. Вроде бы все уже и подразумевалось давно, только ждало своего логического завершения.
Она ничего не просила, он ничего не обещал. Здорово все было…
Степан свернул бумажку с адресом Воротникова и сунул ее в карман домашних вельветовых штанов. Втиснул авторучку в пластиковое гнездышко на стене и тут же пошел к ванной.
— Тань! — Он стукнул согнутым пальцем по двери. — Ты чего там?
— Ничего, — откликнулась она плаксиво и тут же затихла.
— А ну открой! — грозно потребовал он, слегка улыбаясь.
Ну, что он говорил! Смотрит на себя в зеркало и плачет. А невдомек дурехе, что здорово же все. И нужна она ему любая. И с забинтованной головой, и с зареванными глазами, и без прически даже.
— Не открою! — огрызнулась та из-за двери и заревела уже в голос. — Лучше бы он убил меня там!
— Вот дура, — Степан едва не рассмеялся, но постарался быть серьезным. — Если не откроешь сию минуту, выломаю дверь! Тань, ты меня знаешь!
Шпингалет тут же испуганно юркнул в пазу, и дверь приоткрылась ровно на два пальца.
— Ну что тут у тебя, а? — Он схватил ее за плечи и попытался развернуть к себе лицом. Таня сгорбилась, уткнувшись подбородком в грудь, и не поддавалась. — Синяк, что ли? Это ерунда, пройдет. У меня такой же почти был, уже сходит. Мазь у меня имеется чудодейственная. И тебя намажем, не переживай. Повязку снимут через неделю. Потерпишь уж.
— Да! А волосы?! — Татьяна повернулась и подергала себя за непрочесанные прядки, свисающие из-под бинта. — Мне же там плешь теперь выстригли! Как же я теперь?! Сте-епа-а, ну чего ты улыбаешься?! Чему улыбаешься, скажи?!
Нет, ну почему же она ему тогда так сразу не понравилась, а?! Шикарная, высокая, ухоженная, а не понравилась. А сейчас стоит перед ним в бинтах, с зареванным, вымазанным йодом лицом, с всклокоченными волосами, а милее, кажется, нет.
Волшебство или сумасшествие?!
Скорее сумасшествие, уж больно скоро все с ним случилось. Нормальному человеку с нормальными мозгами такое вряд ли под силу.
Или все же волшебство? Может, зрело все в нем давно. Зрело, желалось, ждалось, не понималось только. А потом бац — и вспышкой по глазам.
А какая, к черту, разница! Ему хорошо, и ладно. Как ни назови…
Сказать ей или нет, почему он улыбается? Пожалуй, скажет, очень уж она расстроена.
— Иди сюда, дурочка ты моя. — Он обхватил ее за плечи и прижал к себе. Поцеловал в здоровую щеку и прошептал прямо на ухо:
— Улыбаюсь, потому что мне хорошо. Хорошо с тобой, поняла?
Уф! Надо же, выговорил! И не умер даже! Он?! И сказать такое?! Пожалуй, все же волшебство.
Она замерла на мгновение. Потом кивнула осторожно и прижалась к нему сильнее. Говорить ничего не стала. Умница. Сказала бы что, тут же сбила бы его решительность, как неуверенную волну, мечущуюся в неуверенной зоне приема.
— И милая ты, Тань… Не реви только. Милая, даже если лысая совсем будешь.
— Да ладно! — Тут она ему не поверила, предел-то всему должен быть, и его вранью тоже. — Лысую-то сразу бросишь, пожалуй!
— Не дождешься! Вряд ли ты теперь от меня отделаешься. — Он попытался поцеловать ее в губы, но она увернулась. — Ну, чего ты? Дай поцелую-то.
— Не надо.
— Почему это? — Он мгновенно — не хотел, а занервничал — отодвинулся и уставился на нее с подозрением.
— Я это… Степ, я зубы еще не чистила. Извини, а? И вот тут он заржал. В полный голос, совершенно непонятно чему радуясь, заржал. Шлепнул ее по заднице и ушел, продолжая хохотать сначала в гостиной, потом где-то уже далеко, наверное, в спальне. Ушел, а ей стой и думай: чему радуется. То ли тому, что она так с ним до милого откровенна. То ли тому, что она так откровенно мила. Сказал же, что милая…
Ох, как же ей с ним трудно! Как же трудно, непонятно, зыбко, непривычно и не по правилам!
То выгоняет, то ненавидит почти и орет так, что листья с комнатных цветов осыпаются. То вдруг переживает, несется спасать и любит потом…
Тут Верещагина снова уставилась в зеркало, разглядывая себя. Потрогала кончиками пальцев себя за щеки: и сюда всю ночь целовал. Гладил и целовал тихонечко. Она не спала и все чувствовала. И обнимал он ее тоже всю ночь. Прижал к себе и даже повернуться не позволил. У нее затекла рука, ныл бок, и страшно хотелось перевернуться и почесать нос, который щекотали его мелкие завитки на груди. Но терпела! Не повернулась. Жаль было обнаруживать свою бессонницу. Пускай думает, что она спит.
Она не спала, а лежала, затаившись, и думала, думала, думала.
И о том, как хорошо им было только что. Необъяснимо хорошо.
Он же не знал ее совсем, а она его не знала. Почему тогда они оба угадывали, что и как нужно делать?! Ответа Татьяна не находила.
Санечке приходилось сотню раз втолковывать, как лучше. Как, чтобы быстро, потому что спать уж очень хочется. Где подержать, чтобы и она тоже успела…
Тьфу, до сих пор приходилось морщиться, вспоминая. А тут…
Со Степой все случилось по-другому. Естественно как-то, без предисловий и изматывающих, настораживающих подготовок. На одном дыхании… На одном, судорожном, бешеном дыхании. Он даже майку с нее не снял, задрав ее к подбородку, высвобождая грудь. Снимать было некогда. И она, кажется, стонала в полный голос. Даже не помнит. Чудеса…
И думалось еще, что неплохо бы их с Иришкой познакомить. Он наверняка понравится дочери. Уж кто-то, а Степа умеет, как это.., раскрепощаться, во! И на место сумеет поставить ее зарвавшуюся, запутавшуюся дочь. И.., вернуть ее, наверное, тоже сумеет. Здесь Татьяна едва не заплакала. От слез спасло собственное притворство. Разве забыла, что должна казаться спящей?! Тс-сс, пускай он ее тихонечко целует, поглаживая нежно, и одеялом пускай накрывает. Сладко так становилось от неумелой заботы его, до того сладко, что снова приходилось бороться с подступающими слезами.
И еще она подумала, прежде чем задремать, что, наверное, не зря пострадала минувшим днем. И все ее несчастья, может, тоже не зря. Если после всего самого страшного такое вот глубокое, как бездонный омут, счастье, то пускай. Она потерпит, выдержит. Рядом с ним-то?.. О-го-го, да все, что угодно. Степа он же сильный, надежный, хотя и не правильный какой-то.
Татьяна долго умывалась и причесывалась. Потом пыталась кремом счистить с себя неровные йодовые разводы. И даже чуть подрисовала глаза, чтобы не выглядеть столь ужасно.
Ах, какая же незадача! После такой ошеломляющей ночи и такое неромантическое утро. Надо же предстать перед ним таким убожеством!
Вместо мягкого шелка — измятый спортивный костюм. Майку они все же порвали по неосторожности. Ни мягкой припухлости губ. Рот синюшный и обветренный. Совсем, совсем даже не сексуальный. Может, температурит она после травмы, оттого и губы потрескались?.. Вместо нежных, рассыпанных по плечам локонов стерильная повязка через лоб и боевой раскрас на лице. Кошмар, а не пробуждение…
Ознакомительная версия.
