Комиссар вновь вышел в приемную, вытащил из кармана часы, бросил инспектору:
- Я, пожалуй, позвоню жене.
Не означает ли это, что ждать придется долго, что очная ставка растянется, быть может, на несколько часов?
Чемоданчик по-прежнему красноречиво стоял на скамейке. Что положила туда Колетта? Она не расплакалась. Не попрощалась с Жилем. Она ушла без шума, почти тайком, как порой умирают люди, не желающие причинять горе близким.
А ведь Жерардина Элуа тоже его тетка! Жиль знал теперь ее историю от всеведущего Ренке, разумеется.
Она собиралась замуж за служащего "Лионского кредита", но тот скончался от туберкулеза через несколько месяцев после помолвки. Позднее она вышла замуж за Дезире Элуа, человека старше ее на пятнадцать лет.
- Он был оригинал,- рассказывал Ренке. В его устах это означало "полупомешанный".
- У него была одна страсть - старинные часы. Ему присылали их отовсюду - антиквары знали его манию. Он убивал на разборку и ремонт дни, вечера, ночи. Тем временем приказчики обворовывали его, и торговый дом Элуа, некогда одна из самых процветающих ла-рошельских фирм, мало-помалу пришел в такой упадок, что после смерти Дезире положение оказалось отчаянным...
Жиль был совершенно незнаком с этим периодом в жизни тетки. В то время Жерардина пребывала на втором этаже, над магазином, занимаясь исключительно тремя своими детьми. Летом она уезжала с ними на берег океана, в Фура, где у нее была дача.
И вот ей пришлось спуститься в конторку, напрячь все силы, научиться торговаться с моряками и коммерсантами. Она стала носить черные шелковые платья, придававшие ей столь неприступный вид. Она боролась с судьбой, занимала деньги направо и налево, добивалась все новых отсрочек и наконец обратилась к Октаву Мовуазену.
Мать, отчаянно сражающаяся за свой выводок, - вот кто она прежде всего. И какое для нее имеет значение, что Боб вырос хулиганом, что из старшей дочери Луизы получилась сущая квашня, а ее сестра, романтическая сумасбродка, бросилась на шею женатому человеку?
В круге повседневных забот Октава Мовуазена Же-рардина означала только краткую остановку в пять часов пополудни, несколько сот тысяч франков, нуждавшихся в его присмотре, чашку чаю и тартинку с апельсиновым повидлом...
Медленные шаги на лестнице. Через каждые три-четыре ступеньки человек останавливался и шумно отдувался. Когда он вошел в приемную, Жиль узнал сенатора Пену-Рато, для которого лестницы давно стали форменной пыткой. Как обычно, в руках он держал зонтик. Полицейские, словно по команде, отскочили от окна и поклонились, сенатор удивленно посмотрел на Мовуазена, потоптался на месте, но, так и не заговорив с Жилем, без стука вошел в кабинет следователя.
Жиль не шелохнулся, хотя тревога его стала до боли щемящей. Зачем явился Пену-Рато? Сенатор пробыл у следователя минут десять. Они, несомненно, о чем-то вполголоса говорили друг с другом - недаром их силуэты вырисовались на матовом стекле, как китайские тени.
Провожая сенатора, следователь с нескрываемым любопытством метнул взгляд на Мовуазена. Бывший министр зашелся в кашле, сплюнул мокроту в платок, с интересом поднес его к глазам и медленными старческими шагами удалился.
Еще полчаса, три четверти часа. Наконец звонок зазвенел снова, и комиссар ринулся в кабинет, улыбаясь при мысли о теперь уже близком обеде.
Жилю захотелось спрятаться, но он не двинулся с места и остался на своей скамье в надежде, что его не заметят
Колетта со скомканным платочком в правой руке вышла первой и усталым жестом приподняла чемоданчик, который, не без притязаний на галантность, был тут же выхвачен у нее из рук комиссаром.
- Позвольте...
Затем глаза ее расширились - Колетта увидела Жиля. Она чуть заметно отшатнулась, словно собираясь вернуться обратно.
- Сюда, мадам...
Колетта молча прошла мимо Жиля, и он пожалел, что не взглянул на нее, не сказал ей ни одного ободряющего слова.
Доктор Соваже направился вслед за инспектором к главной лестнице.
- Входите, месье.
Эти слова произнес следователь с густой рыжей шевелюрой, появившись на пороге кабинета. В кабинете, кроме него, находился письмоводитель) не замеченный Жилем в первый раз. Он перебирал документы, лежавшие на маленьком столике.
Следователь сел.
- Что вам угодно, месье Мовуазен?.. Но прежде всего позвольте заметить, что ваш визит крайне неуместен, противоречит всем правилам, и мне не следовало бы вас принимать.
Довольный своей фразой, он посмотрел на молодого человека снизу вверх, но сесть не предложил, и так как Жиль не находил нужных слов, следователь, вытащив из жилетного кармана золотые часы, нетерпеливо добавил:
- Слушаю вас.
- Я хотел бы узнать, месье, арестована ли моя тетка, а если нет, то намерены ли ее арестовать.
Глазки у следователя были недобрые, колючие, вся его особа дышала таким самодовольством, что Мовуазен с трудом сохранял самообладание.
- Очень сожалею, но я не вправе ответить.
- Значит, моя тетка на свободе?
- Если вам угодно знать, будет ли она обедать с вами нынче вечером, то думаю, что нет. В остальном же...
Следователь сделал неопределенный жест и перевел глаза на свою руку, украшенную перстнем с печаткой, созерцание которого явно доставляло ему удовольствие. Сейчас он встанет, выпроводит посетителя за дверь..
- Я знаю, месье, что моя тетка не виновна в отравлении мужа.
Следователь поднялся.
- Еще раз повторяю, месье Мовуазен: я очень сожалею... Я готов даже забыть о вашем приходе и...
Он распахнул дверь. Жиль поколебался еще секунду, потом, со слезами ярости на глазах, выбежал в приемную. Перепутал коридоры, долго бродил по закоулкам Дворца правосудия, снова прошел мимо обитой двери, в которую заглянул, придя сюда, и которая была теперь распахнута в пустой зал, где сгущались вечерние сумерки.
На улице он немало удивился, когда наконец заметил, что рядом с ним, не решаясь ни о чем расспрашивать, шагает верный Ренке.
Фонари уже зажглись, но ночь еще не спустилась, и по небу тянулись последние полосы света.
- Больше вы мне сегодня не понадобитесь, месье Ренке.
- Благодарю вас. Вам, конечно, известно, что она арестована? Я встретил одного из бывших сослуживцев...
Жиль взглянул на него и не ответил. Потом прибавил шагу. Ничего не видя, ни о чем не думая, добрался до конца набережной и очутился у маленького кафе Жажа. Зашел туда. Говорить с ней ему было не о чем, но он нуждался хо!я бы в минутной разрядке.
К несчастью, Жажа сидела за столом с двумя кумушками, одна из которых что-то вязала из белой шерсти.
- Ну, мой мальчик, плохи дела? Что будешь пить?
Жажа проплыла за стойку, налила рюмку. Потом повернулась к кумушкам.
- Вы только поглядите, что с ним сделали!
Жиль, начисто забывший об утреннем скандале, посмотрел в зеркало и немало изумился, увидев у себя на щеках два больших багровых пятна.
- Как будто сразу не ясно, что парень не из тех, кто за себя постоит!.. Да ты садись, Жиль! Бог свидетель, в тот вечер, когда ты ввалился сюда в длиннющем пальто и смешной шапке, я и предположить не могла, что тебя ожидает. - И добавила, обращаясь к кумушкам: - Если б вы видели, какой он тогда был симпатичный!
Сколько раз за минувшую зиму Жиль вот так заходил к Жажа посидеть! Почему же сегодня ему здесь не по себе? Три женщины не сводили с него глаз. Вязанье в руках у одной все явственней принимало вид детского носочка.
- А теперь он женат, не говоря уж о неприятностях, которые свалились ему на голову .. Уже уходишь, цыпленочек? Не захватишь с собой рыбки?
Жиль не смог ни ответить, ни хотя бы сказать на прощанье что-нибудь ласковое. В третий или четвертый раз за день у него до боли, как в детстве при ангине, перехватило горло.
Засунув руки в карманы, он брел по набережным. Витрина тетушки Элуа была еще освещена, правда, скупее, чем в соседних магазинах: здесь ведь торгуют таким товаром, что зазывать покупателей нет необходимости.
Жиль подошел поближе, опять отошел. Как и в день приезда, он бродил вокруг, не решаясь войти и посматривая на тетку, восседавшую в конторке, на приказчиков, занятых упаковкой.
Потом один из них вышел на тротуар и опустил жалюзи, так что теперь свет падал уже только из двери; наконец и под нею осталась лишь узкая полоска его, которую невнимательный глаз просто не заметил бы.
На террасе "Французского кафе" играла музыка, люди наслаждались погожим весенним вечером, одним из первых в этом году. По террасе сновал алжирец, оставляя на каждом столике пригоршню земляных орехов. Подальше, за Большой часовой башней, в сумерках виднелось несколько женских фигур - это поджидали клиентов девицы, готовые упорхнуть при появлении полицейского.
Весь город был освещен. Огни загорелись повсюду - в окнах домов, на обеденных столах, за которые усаживались в этот час ла-рошельцы, в детских, где ребятишки складывали тетради или вполголоса зубрили уроки.
