Вадим долистал до конца – там шел ноябрь 75-го года. Пустой номер! Он захлопнул альбом и тут обнаружил под ногами незаметно выпавший листочек – вырезку. Поднял. Это был кроссворд, почему-то не приклеенный. Вадим хотел было сунуть его куда попало в альбом, но взгляд остановился на мелкой подписи под кроссвордом. Взор его застыл намертво, а сам Жираф вошел в такой ступор, из которого выводит лишь неожиданный пистолетный выстрел над ухом.
Подпись гласила: «Составил Сергей Алекин».
Это был отец Федора Захаровича Мудрика. Человек, до поры до времени лежавший под камнем круглогорского захоронения самоубийц и безымянных грешников.
Это была та же молодежная газета, в которой печатал свои кроссворды Фогель.
Вадим наконец опомнился и прочитал датировку, сохранившуюся по нижнему краю текста. Быстро вернулся к первому фогелевскому кроссворду. Он был датирован неделей позже.
И тут Жирафа второй раз за несколько секунд словно током пробило: стало быть, соперник на газетной полосе, конкурент. Вот оно – «Кон-т»!
Неслышно подошла Юлия Павловна и жестом пригласила на кухню. И тут по глазам его поняла, что найдено нечто решающее.
Так оно и было.
Вадик разместился на табуреточке у постели Тополянского, а сам Алексей Анисимович, к вящей радости оперативника, мелкими шаркающими шажками, но самостоятельно передвигался по палате, и лишь стянувший шею лангет (Тополянский объяснил, что именно так называется эта несъедобная штука) напоминал о чудом сохранившейся жизни.
Перед тем как покинуть квартиру Фогеля и его гостеприимной, но совершенно ошарашенной, глубоко несчастной и так и оставшейся в неведении супруги, Жираф минут десять просидел молча в застывшей позе. Юлия Павловна со скорбным видом расположилась рядом и тоже молчала. Он пытался осмыслить все, что произошло за эти дни. Фабула, по которой Мудрик поставил этот кровавый спектакль, более или менее вырисовывалась. Мотивы и психологические аспекты рисовались смутно, едва проступали в тумане, а догадки на этот счет представлялись просто дикими.
В конце концов, Вадик четко определил для себя, что делать дальше. Первое – выбраться из квартиры живым и незаметно. Второе – попасть к Тополянскому, опять же не приведя хвоста, доложить об открытии и получить совет (он же приказ), как действовать дальше. Запихнув в карман обнаруженный листок и вырванный из альбома первый кроссворд Ефима Романовича, Вадик написал на клочке бумаги инструкцию для психологически подавленной женщины:
«Надежда есть. Никуда не выходите из дома минимум двое суток. Никому не открывать. К телефону подходите, но кто бы ни звонил – ничего не известно, ничего не изменилось. Будет информация – дам знать. Сейчас возьмите мусорное ведро, идите к мусоропроводу, дверь оставьте приоткрытой. Не унывайте. Все будет хорошо».
Она прочла. Он забрал клочок, положил к себе в карман.
Проверившись через полуоткрытую дверь, Вадим поднялся на лифте на последний этаж, вскрыл отмычкой замок чердака и вышел на улицу через соседний подъезд, понимая, что это тот минимум конспирации, который был возможен. Он понимал также, что, захватив Фогеля, великий и ужасный Мудрик потерял интерес ко всем прочим, вовлеченным в операцию. Ко всем, кроме него, Вадима Мариничева, оставившего на кладбище труп его человека и напавшего на след отцовской могилы. Его ищут профессионалы. Но вряд ли с шумом и помпой. С ним хотят разделаться так же тихо, как с предыдущими жертвами. Значит, никаких операций «Перехват»: задействованы избранные, какая-то компактная спецгруппа. Это дает небольшой шанс продержаться подольше. Ехать к Тополянскому – риск. Но есть вероятность, что они не связывают затеянный поиск с кем бы то ни было, а лишь с упрямством и амбициями молодого опера. По крайней мере, высокое начальство точно от него открестилось, коллеги тоже. Он псих-одиночка. А Тополянский инвалид не при делах. Можно рискнуть. Главное – не подцепить хвоста. И Вадим позвонил Алексею Анисимовичу, воспользовавшись их секретным телефоном. Сказал только три слова: «Нашел. Скоро приеду». Услышал: «Жду».
Полдня, используя все известные ему приемы и финты, запутывал предполагаемую группу слежения.
Он так никого и не засек. А потому он здесь, в палате шефа. Он рассказал все в деталях, ничуть не опасаясь прослушки. Алексей Анисимович с ходу заверил: «Говори смело. Здесь чисто». Откуда он это знает? Могли «позаботиться» в любой подходящий момент, например, когда на процедуры возили. Но если сам Тополянский уверен…
– Вот что, – тоном начальственного указания произнес шеф, усевшись на кровать. – Сейчас сюда придет человек. Ты изложишь ему все, что было, и все, что думаешь по этому делу. Ответишь на его вопросы так же откровенно и полно, как на мои. Затем, если он ничего не попросит у тебя, поедешь с его людьми по одному адресу и будешь сидеть там тихо как мышка. Будь спокоен: тебя будут охранять. Очень хорошо охранять.
Затем продолжил, но уже в излюбленной, «фирменной» интонации, с усмешкой, медленно откинувшись на совсем низкую, почти вровень с кроватью, подушку:
– Когда-то, мой друг, я увлекался поэзией и на досуге почитывал неподражаемого Бродского, а также кое-что о нем. Прискорбно сознавать, что ваше поколение к прекрасному обычно равнодушно, но не в этом дело. А в том, что божественная Анна Андреевна Ахматова, наблюдая за жестокими гонениями, коим подвергнут был ее младший коллега и ученик – молодой рыжеволосый петербургский пиит, изрекла пророчески: «Нашему рыжему делают биографию!» Вот и я, ни в коей мере не претендуя на провидческий дар Ахматовой, позволил бы себе предположить, что и вам, юноша, делают сейчас биографию, а заодно и карьеру – правда, не по поэтической, а по сыскной, юридической, а может, и политической части. И хотя дела ваши обстоят куда хуже, чем у обвиненного в тунеядстве Бродского, – на него, по крайней мере, не охотились киллеры из мощной спецслужбы, – ваш карьерный рост, в случае благоприятного исхода, ожидается феерическим. Нобелевскую премию, как Иосифу Александровичу, вручат вам едва ли, но погоны с надлежащими аксельбантами и солидный пост маячат все отчетливей.
Вадик понял из этого цветастого монолога, что ему намекают на повышение, если останется жив. Что же, цена высоковата, но специфике службы соответствует.
Открылась дверь палаты, и вошел врач, невысокий брюнет в белом больничном халате, шапочке и с болтающимся на шее стетоскопом. За дверью, как успел разглядеть Вадик, остались еще два врача – они почему-то входить не стали.
– Кротов Михаил Михайлович, – представился доктор, протянув оперативнику небольшую, но весьма крепкую ладонь. Затем достал из внутреннего кармана удостоверение. Вадим прочел и слегка опешил, но быстро пришел в себя. Кое-что прояснилось. Как минимум стало ясно, что в игру вступили люди президента.
– Я попрошу вас детально изложить все, что вам удалось узнать, – очень спокойно изрек пришедший. – Надеюсь, вы поняли, кем я уполномочен. Заодно, надеюсь, поняли, почему вы живы, а не лежите на сырой земле в том месте, где обычно в эту землю закапывают.
«Ну вот, теперь хоть ясно, кто меня прикрывал», – подумал Вадим.
После рассказа, проиллюстрированного старыми вырезками из архива Ефима Романовича Фогеля, «врач» Кротов набрал номер на мобильнике: «Это я. Передай, что приеду с цветами и шампанским через час. Отбой».
Он посмотрел на Вадима с явным интересом.
– Хорошо поработали. Алексей Анисимович предупредил о дальнейших планах. Надеюсь, не возражаете. Позже вам все объяснят. – И добавил многозначительно: – Если понадобится…
Он подошел в двери и подал сигнал. Двое в белых халатах, имевших к медицине такое же отношение, как Кротов, сопроводили Вадима в неизвестном ему направлении.
Оставшись наедине с Тополянским, Кротов заботливо предложил тому прилечь, примостился на табуретке и спросил, испытующе поглядев в глаза:
– Еще раз, Алексей Анисимович, ваши аргументы в пользу того, что Фогель жив? Вы не можете не понимать: от этого зависит очень многое, если не все.
– У меня нет и не может быть аргументов, Михаил Михайлович! Есть представление о той логике, по которой все развивалось. Точнее, алогичности, если смотреть на это с нормальных позиций. Но абсолютно ненормальна, не поддается объяснению, патологична по сути своей вся цепочка действий известного вам субъекта. Судите сами: вместо главной жертвы убиты трое сотрудников редакции, имевших отдаленное касательство к этому – назовем его так! – газетному казусу. Далее приятель Фогеля, сделавший попытку провести экспертизу компьютера. Эти четыре убийства инсценированы в известных вам декорациях: водка, валенки и т. д. Потом смерть продавца этих самых валенок, водителя прокуратуры и двух оперативных сотрудников. Уже без всяких спектаклей, откровенно и цинично, как в гангстерском фильме. В чем замысел? Создается впечатление, что большинство жертв выхвачены из толпы наугад, как заложники при облаве. Открытие Мариничева кое-что проясняет. Но главное, почему я считаю, что Фогель жив, – именно эта самая алогичность, отклонение от известной схемы. По всем канонам жанра он давно уже должен быть в лучшем из миров. Во всяком случае, какой-то ресурс времени у нас есть. Возможно, очень небольшой. Так мне подсказывает интуиция. Уж извините, что ссылаюсь на столь эфемерное понятие, но в нашем деле… – и Тополянский сделал многозначительный жест рукой.
