Я не понимаю, что происходит.
– Кто здесь? Кто здесь? Эй! Джейк! Пожалуйста!
Тишина. Я плохо себя чувствую. Это неправильно.
Упираюсь лбом в стекло на двери. Холодное. Закрываю глаза. Я просто хочу выбраться отсюда, вернуться в свою квартиру, в свою постель. Мне не следовало ехать с Джейком.
Смотрю в окно. Черный пикап все еще там. Где же он?
– Джейк!
Бегу под скрип собственных ботинок обратно по коридору, к окнам в передней части школы. Нет! Этого не может быть. Машина исчезла. Машины Джейка там нет. Я не понимаю. Он бы не оставил меня здесь, Джейк не мог так поступить. Поворачиваю и бегу назад по тому же коридору, мимо шкафчиков к двери, в которую вошла, – двери, которая теперь скована цепью.
– Кто здесь? Эй? Что тебе надо?
Я вижу это. Листок бумаги. Он застрял в одной из петель металлической цепи. Маленький, сложенный в несколько раз листок бумаги. Беру его, разворачиваю. У меня дрожат руки. Одна строчка неряшливым почерком:
Ежегодно в Америке совершается более 1 000 000 насильственных преступлений. Но что происходит в этой школе?
Я роняю листок и отступаю на шаг. Волна глубокого страха и паники захлестывает меня с головой. Он что-то сделал с Джейком. А теперь охотится за мной. Нужно убраться отсюда. Я должна перестать вопить. Мне нужно спрятаться. Я не должна кричать или шуметь. Он узнает, что я здесь, узнает, где я. Может, он видит меня прямо сейчас?
Мне нужно найти другое место. Только не в этом широком коридоре. Комната, письменный стол, под которым можно спрятаться.
Я что-то слышу. Шаги. Медленные. Резиновые сапоги ступают по полу. Звук доносится из другого коридора. Мне нужно спрятаться. Немедленно.
Я бегу прочь от лестницы, налево по коридору. Прохожу через двойные двери в большую комнату с сияющими торговыми автоматами в задней части и длинными столами – кафетерий. В передней части зала есть сцена. В дальнем конце – единственная дверь. Я пробегаю мимо столов к ней.
Она выходит на лестничную клетку. Мне нужно идти дальше, еще дальше. Единственный выход – подняться наверх. Подниматься приходится тихо, но пробуждается эхо. Я не понимаю, идет ли он за мной. Останавливаюсь на середине пролета и прислушиваюсь. Ничего не слышу. На этой лестнице нет окон. Я все еще чувствую тот же запах, химический запах. Здесь он еще сильнее. У меня болит голова.
Добравшись до лестничной площадки, я еще больше потею. Просто обливаюсь потом. Расстегиваю куртку. Справа от меня дверь; или можно подняться на третий этаж. Пытаюсь открыть дверь. Та не заперта, и я вхожу. Дверь закрывается за моей спиной.
Еще один широкий коридор со шкафчиками и классными комнатами. Слева фонтан с водой. Я и не подозревала, что так сильно хочу пить. Наклоняюсь, делаю глоток. Брызгаю водой на лицо и немного на затылок. Я запыхалась. Коридор наверху очень похож на тот, что внизу. Эти коридоры, эта школа – просто большой лабиринт. Ловушка.
Через систему оповещения начинает играть музыка.
Не очень громко. Старая песня в стиле кантри. Я ее знаю. Hey, Good Lookin’ [10]. Та самая песня, которую играли по радио, когда мы с Джейком ехали на ферму. Та же самая.
В конце зала стоит длинная скамейка. Опускаюсь на колени и наполовину ложусь, наполовину приседаю за ней, на бок. Мне почти удается спрятаться. Пол твердый. Я смогу увидеть, если кто-нибудь войдет в дверь. Я наблюдаю за ней. Песня звучит до самого конца. Перерыв в одну-две секунды, а затем она начинается снова с самого начала. Пытаюсь закрыть уши, но все равно ее слышу. Я пытаюсь, но не могу больше сдерживаться. Я начинаю плакать.
До всего того, что происходит прямо сейчас, до сегодняшнего вечера, когда кто-то спрашивал меня о самом страшном событии, которое когда-либо со мной происходило, я рассказывала им одну и ту же историю. Историю про мисс Вил. Многие не понимают, что в ней страшного. Когда я дохожу до конца, они скучают, вид у них разочарованный. Я бы сказала, моя история не кинематографична. Она не душераздирающая, не напряженная, от нее не стынет в жилах кровь, красочных сцен и жестокости нет. Никто не станет вздрагивать от ужаса. Обычно я такого просто не боюсь. А вот то, что сбивает с толку, нарушает привычный порядок вещей, искажает и разрывает реальность – другое дело.
Возможно, инцидент с мисс Вил не пугает других, потому что в нем нет драматизма. Это просто жизнь. Но именно поэтому он меня испугал. И пугает до сих пор.
Я не хотела жить с мисс Вил.
В первый раз я встретила ее у себя на кухне. Мне было семь лет. Я слышала о ней годами. Знала, что она часто звонила моей маме. Звонила и рассказывала обо всем плохом, что с ней происходило. Мама всегда слушала. Не то чтобы у мамы не было своих проблем. И эти разговоры по телефону продолжались часами.
Иногда я отвечала, когда она звонила, и как только слышала ее голос, мне становилось не по себе. Иногда пыталась подслушать, когда мама отвечала с другого телефона, но та уже через несколько секунд всегда говорила: «Ну ладно. Ты попалась, теперь можешь повесить трубку».
У мисс Вил был гипс на правой руке. Помню, мама говорила, с ней все время что-то было не так: то бандаж на запястье, то лубки на колене. Ее лицо было таким, каким представлялось мне, когда я слышала голос по телефону – резким и старым. У нее были вьющиеся рыжевато-каштановые волосы.
Она заходила к нам взять беконный жир. Мама хранила его в морозилке. Мисс Вил готовила йоркширский пудинг с беконным жиром, но самого бекона у нее не было. Время от времени мама встречалась с ней где-нибудь или относила бекон ей домой.
На этот раз мама пригласила мисс Вил к нам. Я приболела, не пошла в школу и сидела на кухне. Мама заварила чай; мисс Вил принесла овсяное печенье. Произошла передача жира, а потом две дамы устроились поболтать.
Мисс Вил никогда не здоровалась со мной и даже не смотрела на меня. Я все еще была в пижаме. У меня поднялась температура. Я ела тост. Не хотела сидеть за столом с этой женщиной. А потом мама вышла из комнаты. Не могу вспомнить почему; может, пошла в ванную. Я осталась наедине с ней, с этой женщиной, мисс Вил. Я еле двигалась. Мисс Вил прекратила делать
