жили вместе с вами в одной квартире, кажется мне самым счастливым в моей жизни. – Она встала на колени. – Позвольте мне иногда заходить к вам, чтобы побыть в нашей комнате хоть несколько минут!
Мария Степановна скривилась:
– Еще чего!
– Я согласна в этот день убирать вам квартиру, – умоляла женщина. – Ну что вам стоит?
Учительница немного подумала и согласилась:
– Ладно, завтра часов в одиннадцать вечера.
Милентьева понимала: женщина и сама могла убрать жилье, но ей нравилось унижать, чувствовать свое превосходство.
На следующий день она поспешила к Лагоде. Та уже выставила ведро и швабру.
– Давай сразу начинай, время уже позднее, – приказала она.
Милентьева потрогала рукой когда-то родные стены, а при виде копилки, которую соседка оставила у себя как трофей, по щекам потекли слезы.
Учительница это заметила:
– Нечего тут сырость разводить. Пришла убирать – убирай или убирайся.
Клавдия покорно бросила в ведро тряпку. Она мыла полы, вытирала пыль, а в голове крутилась одна и та же мысль: эта грымза не должна жить.
Но странное дело, Клавдия, как могла, оттягивала момент убийства. И, возможно, так бы и не решилась на него, если бы не Мария Степановна. Оторвавшись от стопки тетрадей, она сняла очки, немного помусолила во рту дужку и победоносно посмотрела на сторожиху.
– Как же ты постарела, Клавдия. И не узнать. А была такой цветущей красавицей. И поделом тебе. И муженьку твоему поделом.
Милентьева заморгала:
– Что же мы вам такого сделали?
– Мой давай и не заговаривайся, – буркнула Мария Степановна. – В деревне родилась и в ней помрешь. Я все равно добьюсь, чтобы тебя уволили. Поезжай и паси коров. А то понаедут тут! А их еще и жилплощадью государство наделяет. Всех бы пересажать!
Взгляд Клавдии упал на тяжелую вазу, и она решилась. Выждав момент, когда Лагода погрузилась в проверку, она замахнулась.
В последнюю секунду Мария Степановна почувствовала опасность и стала медленно поворачиваться. Тяжелый хрусталь ударил прямо по височной кости. Учительница сползла со стула и растянулась на полу, а сторожиха, затерев свои отпечатки и немного прибравшись, схватила копилку и выбежала из квартиры.
Мартынов слушал ее с жалостью. Сколько раз в его практике бывали случаи, когда он больше жалел убийцу, чем потерпевшего. Пожилая учительница, безусловно, заслуживала сурового наказания за сломанные судьбы, но суд, самый гуманный в мире, вряд ли возьмет это за смягчающее обстоятельство.
– Я ни о чем не жалею, – устало сказала женщина. Выговорившись, она словно поникла и похудела, но глаза сверкали, на лице читалось удовлетворение. – Лагода убила двух человек – Ваню и еще не родившегося ребенка. И все это из-за комнаты, понимаете?
Петр Петрович все понимал. Да, это так, но несчастной Клавдии светила десятка. Выдержит ли она годы заключения?
Милентьева словно прочитала его мысли.
– Мне много дадут, да? – спросила она с поразительным спокойствием. – Но моя жизнь после смерти Ивана потеряла всякий смысл. Мне все равно, где доживать – в комнате или в тюрьме.
Она встала и выпрямилась:
– Арестовывайте меня скорее. Где ваши наручники?
– Думаю, обойдемся без них. – Петр Петрович подхватил старенький чемодан. – Пойдемте со мной.
Они вышли из школы. Дождь прекратился, и их окутало духотой уходившего августа. Пахло мокрой землей и грибами. Клавдия шагала твердо, как человек, выполнивший свой долг, и Мартынов невольно залюбовался женщиной, до конца остававшейся преданной своему мужу.
Любить – значит, страстно вести боиЗа верность и словом, и каждым взглядом,Чтоб были сердца до конца своиИ в горе, и в радости вечно рядом…
