Удовлетворившись видом моей красной корочки, Мазер произнес:
— Тогда у меня есть официальное заявление! Я должен срочно вернуться на родину, а в обмен на это я готов раскрыть некоторые секреты советской государственной прокуратуре… О незаконных операциях некоторых западных фирм с некоторыми руководителями вашего Внешторга и… другого ведомства!
У меня даже сердце зашлось от такой новости:
— Господин Мазер, вы можете изложить мне все, что считаете нужным.
Мазер обвел глазами присутствующих, давая понять, что он хочет говорить со мною наедине, и я было уже раскрыл рот, чтобы выпроводить лейтенанта Гречанника и майора Погорелова, как вдруг вперед, по-петушиному, выступил Гречанник и произнес:
— Товарищ Турецкий не прокурор. Он следователь, даже стажер следователя! По надзору за такой категорией дел, как ваше, для иностранцев есть особый прокурор, Фунтов!
Вот сволочь! Я задохнулся от бешенства — это ж надо было открывать свой поганый рот и вылезать с такой глупостью!!!
— Тогда это меняет дело, — тут же заговорил Мазер, — я настаиваю на встрече с господином Фунтовым, если уж меня не может принять главный московский прокурор.
Я готов был задушить этого проклятого Жозефа, но, сдерживая злобу, стал занудно объяснять Мазеру, что, по мысли самого Ленина, наша советская прокуратура — единственный в стране орган единоначалия, что беседа со мной все равно, что беседа с самим Генеральным прокурором. Что у нас нет законности курской или калужской, как говорил тот же Ленин, а есть одна-единственная законность и прочее… Но коммерсант Мазер меня больше не слушал. Он твердил свое:
— Пожалуйста, организуйте мне встречу с вашим главным прокурором или, в крайнем случае, с господином Фунтовым! Пожалуйста, организуйте мне встречу с вашим главным прокурором или, в крайнем случае, с господином Фунтовым!
При этом он вытянул из-под подушки сложенные втрое листы, помахал ими передо мной и снова засунул под подушку, скривившись при этом от боли.
Злой, как черт, я заставил его расписаться в протоколе, оставил Гречанника организовывать его безопасность, а сам, в сопровождении толстого Погорелова, направился в прокуратуру. Там меня должен был ждать Меркулов.
* * *
Мы вошли в кабинет. Меркулов разговаривая по телефону. Тон его был чрезвычайно встревоженным.
— Вы дежурный врач? С вами говорит Меркулов из городской прокуратуры… Как состояние здоровья Мазера? Да, да — иностранца!
Прикрыв за собою двойную дверь, я и Погорелов стояли у порога, вслушиваясь в беседу Меркулова с дежурным врачом. Возле наших ног расплывались лужицы тающего снега.
— Как… Как это в тяжелом состоянии? Какая операция предстоит? Вы, доктор, явно его с кем-то спутали. Мой помощник его только что допрашивал… Когда это случилось?
Выслушав то, что ему сказали, Меркулов остался сидеть с трубкой в руках. Из мембраны неслись гудочки отбоя — ту, ту, ту…
— Ну и негодяи, — задумчиво произнес Меркулов, — похоже и этого убрали…
— Как убрали? — спросили мы с Погореловым одновременно.
До нас и в самом деле не доходило сейчас — как это Мазер в тяжелом состоянии, если всего каких-нибудь тридцать минут назад мы его допрашивали, хотя и не совсем здорового, но и не умирающего? Что там приключилось за эти полчаса в институте Склифосовского? Мы с Погореловым, наверное, походили сейчас на двух пациентов психбольницы имени профессора Кащенко, пациентов, которым далеко ещё до выписки…
— Машину вы хоть не отпустили? — Меркулов посмотрел на красную, потную физиономию Погорелова.
— Нет.
— Тогда едем! — схватив пальто и нахлобучив шапку, он направился к выходу.
Через двадцать пять минут мы были в институте Склифосовского.
— Доктор! Ну что с Мазером?
Врач вышел из операционной в сопровождении двух медсестер, приостановился у дверей, ответил Меркулову:
— Умер… Не приходя в сознание… Мы ничего не смогли сделать…
— Что с ним? Я — следователь, вот мое удостоверение. Можете не скрывать, что с ним?
— Зачем скрывать? Пойдемте… — белый халат скрылся за бесшумной дверью. Мы последовали за хирургом.
На операционном столе лежал Мазер. Я не узнал его — изможденное мертвенно-бледное лицо, синие губы, запавшие глаза. Меркулов склонился над изголовьем.
— Скорее всего, отравление, — перехватив взгляд Меркулова, сказал хирург, — думаю, это — синильная кислота. Завтра узнаем точно. Вскрытие покажет, вскрытие пока ещё — самая точная область современной медицины!
Через несколько минут, наскоро побеседовав с медсестрами, нянечками, врачами и с Гречанником, мы уже знали, что произошло в спецпалате, где лежал Мазер.
Не только мы с Погореловым оставили Гречанника «на стреме». Такую же команду он получил и от комитетского капитана Рашилина, пообещавшего прислать своих сторожей часикам к девяти. Но терпения у лейтенанта хватило лишь на десять минут, после чего он вызвал сестру, а сам устремился вниз, на первый этаж, чтобы позвонить знакомой девице. Сестра тоже оказалась не из терпеливых, она отлучилась «на минуточку». И этого было достаточно. В эту «минуточку» в спецпалату вошла процедурная сестра — принесла Мазеру болеутоляющее средство. Дождавшись, когда больной принял лекарство, эта процедурная сестра, по описанию случайных свидетелей — темноволосая, лет под тридцать, с резкими, четко выраженными чертами лица и глубоко посаженными темными глазами, вышла из палаты и направилась к служебному выходу… Такой служащей в отделении не оказалось. Но это выяснилось, когда в палату вернулась настоящая медсестра. Сестра взглянула на больного, схватила за руку, стала щупать пульс. «Похоже, коллапс, — сказала она вошедшему Гречаннику, — побудьте здесь, я сбегаю за врачом». Вскоре целый сонм эскулапов окружил Мазера. Но было уже поздно…
Слушая эти объяснения, Меркулов весь кипел от негодования. Заявления Мазера на имя московского прокурора мы не нашли. Оно исчезло вместе с «процедурной сестрой».
Меркулов набрал «02», вызвал следственно-оперативную бригаду из ГУВД, оповестил «смежников», как-никак это дело числилось за ними. Дождавшись приезда следователя Боровика, длинного глистообразного парня, мы вышли из первого отделения института Склифосовского. Меркулов торопился. Предстоял обыск у мадам Соя-Серко, шеф не хотел, чтобы и здесь нас ждал очередной провал…
Соя-Серко жила в сине-стеклянном небоскребе на улице Танеевых, рядом с Сивцевым Вражком. Слева — жилой домик отца русской авиации Российского, справа — старый барский дом, заколоченный грубыми досками. Здесь когда-то жил писатель Герцен. Напротив же сверкающий свежей краской лубочный дом-музей композитора Танеева.
Меркулов, Погорелов, я и двое понятых, мужик и баба, вылезаем из милицейского рафика. Навстречу двое прилично одетых мужчин. Один из них сказал другому:
— Новый-то чересчур круто берет! За неделю пятерых министров смахнул! А наш-то Рыжков, слышь, сам на себя руки наложил, тюрьмы испугался! Ну и дела…
Что они заговорят, когда узнают про операцию «Экспорт»?
Мы вошли в просторный вестибюль. В мощном лифте поднялись на девятый этаж. Открыла нам Соя-Серко, удивленно вскинув брови:
— С обыском? Ко мне? Вы с ума сошли! — и почти растерянно: — Я же потерпевшая!
— Да что вы говорите, Алла Александровна? — съехидничал я, припоминая вчерашний допрос. Но Меркулов приказал мне заткнуться, отстранил хозяйку и шагнул через порог. Взгляд, которым она окатила Меркулова, мог заморозить воду — такой стужей от него повеяло.
— Нет, я этого так не оставлю! — она бросилась к телефону. Но Меркулов уже держал трубку: назвав себя, просил телефонную станцию не соединять данный номер с другими абонентами в течение трех часов.
Соя-Серко демонстративно хлопнулась в кресло в гостиной, взяла свежую «Литературку» с портретом Ленина и стала делать вид, что продолжает чтение, прерванное нашим приходом.
— И что же вы тут интересного вычитали, уважаемая? — спросил майор Погорелов, заглядывая через ее плечо.
— Интересного, говорите? — с вызовом переспросила хозяйка. — Знаете, отчего умер Достоевский?
— Как не знать! Стар был, оттого и помер, — быстро отреагировал Погорелов, но я даже не был уверен, читал ли он вообще Достоевского.
— Нет, не угадали, — зло засмеялась Соя-Серко, — великий писатель, к вашему сведению, умер от обыска! Да, да, от обыска! Почитайте об этом… К его соседу Баранникову, народовольцу, в 1881 году заявились жандармы. С обыском. Как вы сейчас ко мне. Как только Федор Михайлович узнал об этом, кровь хлынула у него горлом. Он захворал и умер, ясно?!
— Ну, с вами, уважаемая, этого не произойдет, — добродушно продолжил дискуссию Погорелов.
