Проходя мимо комнаты Корневой, он приоткрыл дверь. Ее стол был уставлен штативами с пробирками, рядом лежал спортивный костюм и шлем Комарова. Люстра под потолком светила во все пять ламп. Свернувшись калачиком, Надя спала на узком диване. Капитан взглянул на часы: было три часа ночи. Он выключил свет, тихо прикрыл за собой дверь и, шагая по коридору, вспомнил о фронтовых девушках, которые вот так же, как Надя, намаявшись за день, падали и засыпали там, где работали.
Дежурный по Уголовному розыску сказал, что полковник уехал домой. Мозарин положил в ящик секретарского стола письма и запросы с просьбой напечатать и вернулся к себе. На его столе уже лежала экспертиза записки: почерковед утверждал, что она написана рукой человека, который не изменял своего почерка. Значит, Комаров не прикладывал к ней руки? Мозарин повернул записку обратной стороной. Сколько раз он видел тетради или канцелярские книги с такой же разлиновкой: они служили главным образом для бухгалтерских записей. Капитан поглубже уселся в кресло, засунул ладони в рукава и вытянул ноги…
Он проснулся так же внезапно, как заснул, от резкого телефонного звонка. Схватив трубку, назвал себя. Говорила его мать, спрашивала, почему он не предупредил ее, что задерживается на службе.
— Мама, честное слово, я вчера так устал, уж ты извини!
— Ладно, а как же с обедом?
— Приеду!
— А если не приедешь, сердись не сердись, генералу Турбаеву позвоню.
— Не генералу, а комиссару.
— Раз у него погоны генеральские, лампасы красные, — значит, генерал. Чтобы к обеду был дома!..
«Нет, — думал он, положив трубку, — каков характерец у мамы!»
Бросив взгляд на стол, освещенный лампой, он увидел лежащую изнанкой кверху на мраморной подставке для календаря записку. Сверху казалось, что это записная книжка, открытая на чистой странице.
«Записная книжка! — повторил Мозарин про себя. — Где же я видел точно такую?»
Словно молния сверкнула в его памяти: вот он выдвигает из низенького комода нижний ящик, приподнимает мужские сорочки, и под ними — новенькая записная книжка в металлическом переплете… Это происходило в комнате Румянцева. Мозарин вызвал помощника дежурного и послал его в Покровское-Стрешнево.
Через час посланный вернулся, привез записную книжку Румянцева и сказал, что художник спрашивал, зачем она нужна, тем более что в ней нет никаких записей. Мозарин перелистал книжку и убедился, что листок бумаги, на котором написано «Пусть и Комаров поплачет», вырван из записной книжки художника. Он достал из дела написанное от руки заявление Румянцева в отделение милиции и послал его вместе с запиской и книжкой в научно-технический отдел. Он живо вообразил, как старичок почерковед будет горячиться, увидев ту самую записку, над которой он уже поработал вчера.
Днем Корнева принесла капитану аналитическое заключение.
— Я много раз вам говорила, — сказала она, усаживаясь против Мозарина, — что наш научно-технический отдел может заставить говорить вещи, и это будут самые достоверные свидетели. В этом случае, Михаил Дмитриевич, спортивный костюм и шлем уличают Комарова. Я проделала все анализы, которые полагается, чтобы точно определить группу крови тренера и его жены. Теперь с полной уверенностью заявляю; на шароварах и на шлеме Комарова была кровь. Группа этой крови тождественна с группой крови его жены.
Поблагодарив Корневу, он отправился с ее заключением докладывать Градову. Тот прочитал и сказал:
— Эти улики имеют решающее значение, если их сопоставить с другими. Получилась цепь замкнутых улик, которая крепко спаяна. И ни одно звено не может быть из нее вынуто. Опровергнутое вами алиби Комарова дает основание думать, что у него было время для совершения преступления; батистовый платочек, положенный в кармашек подкинутой юбки, доказывает, что он знал, где находится убитая; разбросанная одежда Комаровой говорит о том, что он стремился к ускорению и окончанию следствия. И наконец, кровь определенной группы на спортивном костюме Комарова. Теперь мы имеем право заявить, что именно Комаров убил свою жену, прикрывшись, как щитом, бывшим романом Ольги с Румянцевым. Разумеется, нам еще неизвестно, с какой целью он это сделал. И тут, капитан, предстоит еще большая работа. Несомненно, прокурор утвердит нашу просьбу о заключении Комарова под стражу. Я сам поеду в прокуратуру. Пришлите мне дело.
— Слушаюсь, товарищ полковник! — ответил Мозарин и повернулся к двери.
— Постойте! — остановил его Градов. — А почему вы молчите о записке в лиловом пакете? Или вы уже всё решили?
— Я подозреваю, что ее писал Румянцев, — ответил Мозарин. — Скоро будет готова экспертиза. Конечно, эта записка никак не вяжется со всеми нашими выводами.
— То есть вы считаете, что художник причастен к преступлению?
— По совести, улики против него — кроме записки — очень незначительны. Он ревновал Комарову, хотел увезти на Кавказ, иногда, отчаявшись, говорил, что покончит с собой.
— Ну это громкие слова, и только слова… Да, улики мелкие и разрозненные, рассчитанные на простофиль.
— Кроме того, у Румянцева есть алиби. Известна каждая его минута в тот вечер. Хотя после «алиби» Комарова я буду сомневаться в любом алиби.
— Мой учитель полковник Аниканов утверждал: «Сомнение всегда помогает следователю», — сказал Градов, что-то быстро записывая в своем календарике. — Вам полезно запомнить одну истину, капитан: убивает тот, у кого есть на это причины. Но помните: и тот, кто способен убить!
Зазвонил телефон, Градов взял трубку. Говорил старик Мартынов с завода. Он узнал, что нашли Ольгу Комарову, и спрашивал, установили ли, кто лишил ее жизни. Градов твердо ответил, что преступник известен и с ним поступят так, как это требует закон.
— Ну хоть бы слово дочка кому-нибудь сказала! — с печалью проговорил старый рабочий. — Разве мы допустили бы ее до этого? Бедная наша Олюшка…
Положив трубку, полковник сообщил Мозарину, что утром звонил Комаров, разговаривал повышенным тоном и требовал, чтобы его приняли. Градов для виду записал номер телефона тренера и обещал его вызвать.
— Смотрел ваши письма и запросы о Комарове, — в заключение сказал полковник Мозарину. — К ним надо приложить фотографию тренера. Для военных учреждений это важно, а для родственников — тем более!
Старичок почерковед, сличив красно-синие линии в книжке и на записке, установил, что они тождественны по окраске и размеру. Микроскопическое исследование бумаги также показало их тождественность. Наконец, почерк на записке имеет ряд характерных признаков: слабое напряжение руки, извилистые нижние окончания штрихов, резко выраженную угловатость овалов. Теми же признаками отличался и почерк Румянцева.
Кроме того, сообщалось в заключении научно-технического отдела, на одном из чистых листов записной книжки художника эксперт Корнева, пользуясь лупой, обнаружила бесцветный вдавленный текст — «Пусть и Комаров поплачет», который оттиснулся от нажима карандашом в то время, как эти слова писались на верхней страничке. Этот текст она выявила особым фотографическим способом. При записной книжке находился химический фиолетовый карандаш, которым написали несколько строк. Эти строки и записку Корнева последовательно смачивала азотной, уксусной, серной кислотами и наблюдала одну и ту же реакцию. Химический состав карандаша Румянцева и автора записки совпадают.
Прочтя этот обличительный документ, Мозарин задумался: как мог художник, здравомыслящий человек, так открыто наводить на собственные следы? Может быть, он писал это в состоянии исступления? Или, что казалось невероятным, решил взять вину на себя? Но с какой стати? Это была тайна, которая требовала раскрытия. Иначе невозможно спокойно и уверенно продолжать следствие. Размышления капитана прервал телефонный звонок. Из бюро пропусков сообщили, что два раза приходил Румянцев и дважды Мозарин не отвечал на телефонный звонок. Сейчас гражданин Румянцев явился в третий раз. Капитан велел его пропустить.
Румянцев очень изменился: он осунулся, под глазами синели круги, лицо обросло жесткой бородой.
— Вы по поводу записной книжки? — спросил Мозарин.
— Нет, она мне не нужна, — тихо ответил Румянцев.
— Скажите, пожалуйста, — продолжал капитан, — вы не писали на отдельном листке этой книжки фразу: «Пусть и Комаров поплачет»?
— «Пусть и Комаров поплачет»? — переспросил художник и наморщил лоб. — Ах да, писал. А почему вас это интересует?
— Будьте любезны раньше ответить на мой вопрос.
— Пожалуйста! Это было в первый месяц замужества Оли. Она ни на шаг не отходила от мужа, даже редко выходила из комнаты. Нечего и говорить, что делалось со мною. От ревности и обиды я озлобился, поглупел и… нарисовал злой рисунок: Оля в образе легкомысленной дамочки бежит в раскрытые объятия какого-то человека, а в сторонке, не видя этого, стоит Комаров. В эти дни я минутами ненавидел Ольгу, она казалась мне ветреной, легко меняющей дружбу. Ненавидел Комарова… На тумбочке лежала записная книжка. Я взял ее и во всю страницу написал эти слова, злорадствуя и мысленно желая, чтобы Ольга обманула Комарова. Теперь я сознаю, как это было глупо… и мелко… даже подло… Дайте-ка мне книжку! — Румянцев протянул руку.
