Снаружи было темно, когда я наконец пришел в себя. Я не знал, один день прошел или целых два. У моей кровати горела лампа. Было так странно снова видеть электрический свет! Как будто я вернулся в свою прежнюю жизнь. Я лежал в палате на шесть человек. Пара коек были заняты, но Питера в палате не было. У меня появилось дурное предчувствие. Где же он? Я вылез из кровати. Ноги мои дрожали и все время норовили отказать. Босиком по холодному линолеуму я направился к двери. За ней был короткий коридор, в него из другой открытой двери лился яркий свет. Я слышал тихие голоса монахинь и еще мужской голос, наверное, врача.
— Сегодня — ночь кризиса, — сказал он. — Если он переживет ее, то пойдет на поправку. Но ситуация тяжелая. Ну, хоть молодость на его стороне.
Я в каком-то трансе прошел по этому коридору и обнаружил себя перед открытой дверью. Три головы повернулись ко мне. Одна из монахинь немедленно вскочила, подошла ко мне и взяла за плечи:
— А почему вы не в постели, молодой человек?
— Где Питер? — спросил я. Все трое обменялись взглядами. Врач, человек за пятьдесят в темном костюме, сказал:
— У твоего брата пневмония.
Тогда мне это ни о чем не говорило. Но по поведению врача я понял, что дело серьезное.
— Где он?
— В особой палате дальше по коридору. Ты сможешь пойти к нему завтра утром.
Но я уже слышал, что сказал врач: завтра может и не быть. Меня затошнило от страха.
— Идем-ка. Тебе надо лечь в постель, — монахиня, державшая меня за плечи, вывела меня в коридор и помогла дойти до палаты. Уложив меня, она велела мне не беспокоиться и постараться заснуть. Потом выключила свет и выплыла в коридор, окруженная шелестом юбок.
В темноте я услышал мужской голос со стороны одной из коек:
— Пневмония убивает, сынок. Помолись за своего младшего брата.
Я долго лежал, слушая стук собственного сердца и биение крови в ушах. Наконец по тихому храпу я понял, что все прочие пациенты заснули. Только я не мог уснуть в эту ночь. Я лежал и ждал. Свет в коридоре притушили, и на маленькую деревенскую больницу опустилась тишина. Я набрался храбрости, вылез из постели и снова дошел до двери. Приоткрыл ее и выглянул в коридор. Из-под закрытой двери в комнату монахинь пробивался свет. Дальше виднелась еще одна дверь в освещенную комнату, тоже закрытая. Я тихо вышел в коридор, прокрался мимо двери сестринской. Вскоре я оказался возле второй двери и очень осторожно повернул ручку.
Свет в этой палате тоже был приглушен. Он был странный — желто-оранжевый, теплый, почти как солнечный. Внутри было очень жарко. Там стояла единственная кровать, рядом с ней — какое-то электрическое оборудование. Кабели и трубки тянулись по одеялу к телу Питера, лежащего на животе. Я закрыл дверь и подошел к нему. Мой брат выглядел ужасно — кожа белее белого и блестит от пота, под глазами черные тени. Рот его был открыт; я видел, что укрывавшие его простыни промокли насквозь. Я коснулся лба Питера пальцами и чуть не отдернул руку. Он был неестественно горячим, обжигающим. Глаза брата двигались под веками, дыхание было поверхностным и быстрым.
На меня навалилось ужасное чувство вины. Я пододвинул стул к кровати Питера, сел на край сиденья, взял брата за руку и сжал ее. Если б я мог отдать за него жизнь, я бы сделал это.
Не знаю, как долго я там просидел. Вероятно, несколько часов. В какой-то момент я заснул, и меня разбудила одна из монашек. Она взяла меня за руку и отвела обратно в палату, не упрекнув меня ни словом. Я лег и подремал, время от времени просыпаясь. Мне снились странные сны о буре и сексе. Наконец из-под занавесок начал просачиваться утренний свет — на линолеум легли яркие прямоугольники солнца. Открылась дверь палаты, и монахини вкатили тележку с завтраком. Одна из них помогла мне сесть и сказала:
— Твоему брату лучше. Ночью у него упала температура, теперь он выздоравливает. После завтрака можешь сходить к нему.
Я быстро проглотил овсянку, тосты и чай и побежал к Питеру. Он все еще лежал на животе. Но на лице появился румянец, а тени под глазами уменьшились. Я пододвинул к кровати стул и сел. Брат повернулся ко мне и слабо улыбнулся. Он был по-настоящему рад меня видеть. А я боялся, что он никогда не простит меня.
— Прости, Джонни, — сказал Питер.
У меня защипало глаза.
— За что, Питер? Тебе не за что извиняться.
— Это я во всем виноват.
Я покачал головой:
— Ты ни в чем не виноват. Если кто и виноват, то это я.
Мой брат улыбнулся:
— Всю ночь со мной сидела какая-то женщина.
— Нет, — засмеялся я. — Это был я, Питер.
Он покачал головой:
— Нет, Джонни. Это точно была женщина. Она сидела вот на этом стуле.
— Значит, это была монашка.
— Нет, не монашка! Я не разглядел ее лица, но на ней был короткий зеленый жакет и черная юбка. Она всю ночь держала меня за руку.
Я уже тогда знал, что жар может вызывать видения и бред. Больные видят то, чего на самом деле нет. За руку Питера держал я, и, конечно, в палату заходили монашки. Видимо, все это смешалось у него в голове.
— У нее были красивые руки. Такие длинные белые пальцы! И она замужем, так что это точно не монашка.
— Откуда ты знаешь, что замужем?
— У нее на безымянном пальце кольцо. Я таких никогда не видел! Серебряное, в виде перекрученных змей.
В этот момент у меня волосы встали дыбом. Питер не знал, что мама отдала мне кольцо. Не знал, что в Дине я прятал его в мешке, стоявшем в ногах кровати, внутри носка. Не знал, что мистер Андерсон отправил его в печь вместе с другими нашими пожитками. Вполне возможно, у Питера остались детские воспоминания о кольце, которое он видел на руке матери. Но я уверен: то, что он видел в ту ночь, был не бред и не картины из детства. Это наша мать сидела с ним в критические часы его пневмонии. Она пришла с той стороны могилы и помогла ему выжить. Встала рядом, когда я оказался бессилен выполнить свое обещание — присматривать за братом.
И чувство вины за это я пронес через всю жизнь.
Через несколько дней нас отпустили домой. Конечно, моя рука была все еще в гипсе. Я боялся возвращения, боялся того, какое наказание подготовил для нас Дональд Шеймус. Я хорошо помнил его выражение лица, когда нас вытаскивали из провала.
Он приехал к больнице Пресвятого Сердца, открыл боковую дверь фургона. Мы забрались внутрь. Двадцать минут до Лудага мы ехали в полном молчании. На пароме Нил Кэмпбелл спросил про нас, и они с Дональдом Шеймусом обменялись парой фраз. С нами он по-прежнему не говорил. Когда мы сошли на пристани Хаунн, я увидел, что Кейт наблюдает за нами от фермы О’Хенли. Маленькая фигурка в синем выделялась на склоне холма. Она помахала мне, но я не решился махать в ответ.
Дональд Шеймус привел нас на ферму. Мэри-Энн ждала нас дома. На плите готовился ужин, и кухню заполняли запахи вкусной еды. Сестра Дональда Шеймуса повернулась, когда мы вошли, и внимательно на нас посмотрела. Она тоже ничего не стала говорить, а просто повернулась к своим кастрюлям.
Первые слова, которые прозвучали, были благодарственной молитвой за еду, что у нас на тарелках. А после этого Мэри-Энн устроила нам настоящий пир. Я тогда еще не очень хорошо знал Библию, но все же вспомнил историю блудного сына. Вспомнил и то, как встретил его отец — как будто ничего не случилось. Мы ели горячий, густой овощной суп, а потом вытерли тарелки кусками хлеба, оторванными от свежеиспеченной буханки. Потом было тушеное мясо и вареная картошка, а на десерт — хлебный пудинг. По-моему, я никогда так не наслаждался едой.
После ужина я надел рабочий комбинезон и резиновые сапоги и вышел покормить животных, кур и пони. Это не так-то просто сделать, когда левая рука в гипсе! Но я был очень рад, что вернулся. И возможно, впервые за полтора года я почувствовал себя здесь как дома. Итак, я прошелся по ферме в поисках Мораг. Я был уверен, что она скучала без меня; а еще в глубине души я боялся, что она забыла меня в мое отсутствие. Но моей любимой овечки нигде не было, и после получаса поисков я вернулся в дом. Дональд Шеймус сидел в своем кресле у огня и курил трубку. Он обернулся, когда дверь открылась.
— А где Мораг? — спросил я.
В его глазах появилось какое-то скучающее выражение.
— Ты ее только что съел, сынок.
Я постарался не показать нашему хозяину, как меня задела его жестокость. И никто не узнал о том, сколько слез я пролил этой ночью. Но на этом мои мучения не закончились.
На следующий день Дональд Шеймус отвел меня в сарай, где резали овец. Не знаю, что такого было в этом крытом ржавой жестью домике, но стоило войти туда, и ты сразу понимал — здесь царит смерть. Я никогда раньше не видел, как режут овец. Дональд Шеймус решил, что мне пора в этом поучаствовать. «Животных мы едим, — говорил он. — Их нельзя любить». Он затащил в сарай молодую овцу и взял ее так, чтобы она стояла на задних ногах. Мне он велел держать ее за рога, потом поставил под овцу ведро и достал длинный острый нож. Он блеснул в свете, падавшем из крошечного окна. Одним быстрым движением он перерезал крупную артерию на шее овцы, и кровь из нее хлынула в ведро. Я думал, что животное будет бороться за жизнь. На самом деле овца сдалась почти мгновенно. Ее большие глаза безнадежно смотрели на меня, пока вся ее кровь не вылилась и свет в глазах не потух.
