Маша расхохоталась и дугой выгнулась у него в руках. Ей не хотелось заниматься этим, а хотелось бегать и прыгать, но Стив не отпускал ее, расстегивал шорты, мял грудь, лез мокрыми губами в лицо. «Ну и пусть! — неожиданно подумала Маша. — Ну и пусть!»
— А ну, давай! — крикнула она задорно и стала извиваться рядом с ним, изображая страсть.
Они возились, обнявшись, над пропастью глубиной с семнадцатиэтажный дом, Стив уже спускал до колен свои черные джинсы…
Потом опять было то же самое, что и накануне, — бешеные танцы всю ночь, сон до обеда, утренняя усталость и разбитость, ленивое лежание на пляже, таблетка, а то и две на вечер — и вновь бесконечный праздник, бесконечная музыка, бесконечный восторг…
На последний день фестиваля, точнее, на последнюю ночь было запланировано грандиозное рейв-пати в помещении реактора. Это был гвоздь всего фестиваля, вершина казантипского лета. Перед самым рейвом вдруг потянулись томительные слухи о том, что Атомку собирается закрыть правительство Украины по каким-то высокополитическим соображениям. Но дочка финансового магната Лиза Дубровинская, фанатка казантипских празднеств, по каналам своего отца утрясла этот вопрос. Она тоже была большой поклонницей жизни в стиле «техно»… Все ждали последнего дня.
Стив вместе с другими ди-джеями, участвовавшими в организации «потрясного рейва», целый день пропадал на Атомке, нанося заключительные штрихи в планы ночного грандиозного шоу. Маша в это время валялась на пляже и сквозь полусомкнутые глаза следила за парусами, скользившими по водной глади, — соревнования серферов, продолжавшиеся все две недели фестиваля, заканчивались, и серферы проходили заключительную восьмикилометровую дистанцию и слалом. Среди немногих женщин, летавших на доске под парусом, была также Дубровинская, о ней шушукались, на нее показывали как на одну из главных знаменитостей. Стив тоже по возможности вертелся вокруг богатой девицы. Маша это видела, но ей было все равно.
В парне, втиснутом в обтягивающий гидрокостюм, который возился со снаряжением на берегу, она узнала того самого юношу, который был здесь два года назад с Дэном. Но даже подойти к нему, поболтать или попросить прокатиться на доске ей было лень — она испытывала привычную утреннюю депрессию.
— Кончай, Машка, увлекаться таблетками! — предупредила подругу Наташа, в предпоследний день перед отъездом объявившаяся со своим дружком. — Они могут тебя и на иглу посадить.
— Зачем? Кому это надо? — равнодушно спросила ее Маша. — Какое кому до меня дело? Тем более, что все это закончится уже завтра. А потом опять все по новой — осень, дожди, Москва, институт, родители…
Та жизнь, которая ждала ее после возвращения домой, казалась ей до отвращения скучной, невыносимо однообразной. По сравнению с вечным неистовым праздником Казантипа, праздником, который, по словам Хемингуэя, всегда с тобой, та была мертвечиной.
«Но откуда это состояние по утрам? — думала Маша. — Наверное, оттого, что я постоянно не высыпаюсь. Да еще и эти таблетки… Не буду больше их пить, после них так хреново…»
Но в тот же вечер она забыла, что собиралась отказаться от стимулятора — теперь она знала, что он называется «экстази», — и проглотила одну за другой две штуки, а потом еще, через некоторое время, — третью. У нее из головы как-то вдруг выветрилось, что она уже пила их сегодня.
Такой бешеной ночи у нее никогда не было ни до этого, ни после! В зловещих декорациях Атомки, освещенных прожекторами, при оглушительном реве жесткой, бьющей по мозгам музыки Маша, казалось, парила в экстазе над землей, превратившись в фантастическое, необыкновенное существо, содрогающееся от восторга при каждом звуке…
Потом всей компанией, с друзьями Стива и их подружками, они отправились праздновать окончание фестиваля. Ревущая, скандирующая двухтысячная толпа молодежи осталась дожимать последние капли веселья на Атомке, а небольшая группка человек в двадцать вывалилась на свежий воздух, погрузилась вповалку в грузовик и отправилась в коттедж Стива.
По дороге Маша с кем-то целовалась, обнималась, что-то восторженно кричала, хохотала во все горло собственным шуткам, но чем дальше, тем плотнее вокруг нее сгущалась опасная пелена беспамятства. Она то и дело растерянно оглядывалась, как будто пытаясь припомнить, где она и что делает, потом задорно встряхивала головой и снова смеялась неизвестно над чем.
Компания устроилась на берегу перед коттеджем. Разожгли костер, парни притащили купленного у местных рыбаков осетра и принялись делать шашлык. Маша пристально всматривалась в багровые, освещенные зловещими отблесками костра лица и почему-то не могла найти Стива. Зачем он ей был нужен, она сама не знала.
«Где-то запропастился», — отвлеченно подумала она и вновь включилась в общее веселье.
Близился рассвет, и становилось свежо. Песок за ночь остыл, и в короткой юбочке и открытой майке Маше было холодно. Она решила сходить в дом за чем-нибудь теплым.
Двигаясь как плохо сработанный манекен, она поднялась и, ощупью пробираясь через кусты, вошла на веранду. Из комнаты доносилось странное пыхтение и возня.
Вспыхнувший свет лампы осветил знакомую кровать со взбитым комом белья, ставшим серым за десять дней пребывания здесь, голую задницу Стива на кровати, двигавшуюся волнообразно, поднимаясь и опадая, чьи-то светлые волосы, разметавшиеся по подушке, и чьи-то загорелые ноги, обхватившие волосатые ноги Стива.
— Извините, я только кофту возьму, — произнесла она чужим безучастным голосом, схватила первую попавшуюся тряпку и вышла из комнаты, аккуратно выключив за собой свет.
Стив не обратил на нее ровным счетом никакого внимания.
Когда Маша шла к берегу, туда, где сонно мерцал слипшимся глазом догоравший на рассвете костер, ее схватили сзади чьи-то сильные руки и повалили на песок.
Потом она почувствовала внезапный холод — с треском разорванная одежда уже не защищала от ночной свежести. Потом чьи-то незнакомые руки развели в стороны ее колени и цепко держали, не давая сомкнуться. Еще чьи-то ухватистые пальцы держали ее запястья, выкручивая их до хруста в суставах, чтобы она не вырывалась.
Сколько их было, она не помнила… От той ночи у нее осталось только одно, почти обморочное воспоминание: на пороге дома, застегивая брюки, стоял Стив и удовлетворенно улыбался, глядя на Машу, распластанную на земле.
Неожиданно Стасика выпустили. Это случилось через день. Узник прибыл в родные пенаты с трехдневной щетиной на лице, зверски голодный и изрядно похудевший. Настроение у него было не ахти, он напоминал щенка, которому отдавили лапу и отправили отлеживаться в корзинку.
— Стасик! Я так тебя ждала! — неожиданно вырвалось у меня. — Ты как?
— Хреново! — мрачно резюмировал тот и рухнул в кресло. — Хуже некуда, — немного подумав, добавил он, а затем сообщил: — Мне кранты!
— Что такое? — Моя участливость была прямо пропорциональна любопытству. Я кивнула на кровоподтек на скуле: — Тебя били?
— А, — махнул рукой Стасик, — ударился об косяк… Слегка. Если бы не мой отец, все могло быть гораздо хуже… Отвезли бы в Москву, а там… Там для них авторитетов нет.
— А ты правда знал ту девушку?
— Знал не знал… Какая им разница! Ну, подвозил ее один раз. — Он устало прикрыл веки ладонью и принялся массировать глаза. — Я бы еще раньше выкрутился, да приперлась в ментовку какая-то старуха, которая видела, как та девка садилась в мою машину, и начала заливать…
— Что за баба?
— Без понятия… Говорит, что видела, как эту Катю в машину затаскивали какие-то парни. Машину описала, номер назвала, все как положено. И все с моими данными сходится! Ну, тут, понятное дело, менты сразу организовали опознание, то да се… Та сразу показала на меня, говорит: вот этот ее и затаскивал!
— Ну а ты?
— А что я? — Стасик тяжело вздохнул. — Естественно, говорю, мол, я не я и лошадь не моя… Их двое, говорит, было, я видела. А я говорю, как ты, старая дура, могла чего-то видеть, если у моей машины стекла тонированные, и притом тогда было темно. А те говорят, раз знаешь, что тогда было темно, значит, ты там на самом деле был. Проговорился, говорят, каюк тебе. Ну и стали потом меня гонять! Справа налево и наоборот… А она говорит, мол, видела, как насиловали. Что, говорю, ты бредишь, тетка? Да, говорит, она не хотела в вашу машину садиться, а вы ее заставили!
— А с тобой еще кто-то был тогда?
Стасик странно на меня посмотрел, но все же ответил:
— Да так, кореш один. Приятель мой… Ну, ты же понимаешь, я своих друзей не закладываю, да и ни при чем он совершенно… И не фига ему по ментовкам шляться, оправдываться перед мусорами…
— Значит, ты его не заложил?
— Не-а. Не на того напали!
