— Итак, главное. Что отличает ваших японцев от любой другой группы? Скажем, от экскурсантов из Торонто или из Жмеринки? — спросила Лученко.
— Вот! Мне давно хотелось с кем-нибудь поделиться этими наблюдениями, — улыбнулась воспрянувшая после еды девушка. Ее впалые щеки порозовели, глаза утратили затравленное выражение, а мысли перестали путаться. — Кстати, знаете, они называют меня «Ореся», поскольку в японском языке нет буквы «л». Правда, смешно?
— А как же они говорят слово любовь? Рюбовь, что ли?
— Да. Именно так: рюбовь! Вообще, они удивительные люди. Словно жители совсем другой планеты. Иногда мне кажется, что они живут не только на Земле у себя на островах, но еще где-то… во Вселенной. У них совсем другое мышление. Мы мыслим массами: толпами людей, лесом деревьев. И от общего идем к частному. Японцы — наоборот: они видят одного человека, одно дерево. У них не случайно постоянные мотивы — одна ветка в вазе, одна сосна на фоне Фудзи, одна ветка сакуры. В одном они видят общность, как в капле воды — океан. В одной личности они видят коллектив, который эта личность собой представляет.
— Олеся, скажите, какие места во время поездки по «Золотому кольцу» им особенно понравились?
— Этнографический музей под открытым небом. Они там почти весь день провели. Пришлось даже отменить обзорную.
— Ну вот, диагноз ясен. А сегодня по плану у них что должно быть, кроме вашего музея? До того, как их пригласили на обед в мэрию?
— В том-то и дело, что они не догадываются ни о каком обеде в мэрии! У них по программе — свободное время. Потом прощальный ужин в гостинице «Киевская Русь» — и в Борисполь, на самолет. А сообщение об этом злосчастном обеде пришло, когда они уже ушли из музея… — Суздальская снова расстроилась.
— В таком случае я знаю, где они находятся! — уверенно заявила Вера.
Олеся удивленно приоткрыла рот и стала очень похожа на ребенка, который верит в Деда Мороза и ждет, когда тот достанет из своего волшебного мешка самый заветный подарок.
Вера озорно подмигнула экскурсоводу.
— Ну что, пойдемте. Поедем за ними и привезем в мэрию.
— Вера Алексеевна! Я вас умоляю, скажите…
— Тсс! — приложила Вера палец к губам. — Потерпите, Ореся!
У музея уже стоял автобус «форд», присланный Борщиком. Лученко села на переднее сиденье рядом с водителем и шепнула, куда ехать. Суздальская сидела в салоне в полном неведении. А психотерапевт Лученко, пока они ехали, думала о девушке. Искусствовед. В данном случае не столько профессия, сколько диагноз. Кроме искусства, ее мало что в жизни интересует. И нормальным людям, не искусствоведам, приходится это учитывать. Они, нормальные, относятся к ней с каким-то болезненным вниманием и некоторой долей глубоко спрятанной брезгливости, как это бывает у здоровых по отношению к тем, у кого лишняя нога или рука. Не отсутствие органа, к этому у нас как раз относятся с сочувствием. У нас вообще к отсутствию чего-либо относятся с пониманием. Жалеют. А лишнего — не любят. Олеся телом была здесь, а мыслями — где-нибудь в другом времени или месте. Например, читала письмо, как девушка Вермеера. Или перевязывала отрезанное ухо Ван Гогу.
Карьера обходила ее стороной, как зачумленную. В музее, где она честно трудилась последние семь лет, Суздальская по-прежнему оставалась младшим научным сотрудником. Хотя вокруг нее, казалось, все и вся, даже восемнадцатилетние девочки из экскурсионного отдела, второкурсницы-филологички, уже имели статус старших научных сотрудников. Олеся в совершенстве владела тремя простыми (как она сама говорила) языками: английским, французским и итальянским, и одним сложным: японским. Его она выучила просто из любви к японскому искусству. Все подруги твердили, что с ее иностранными языками, с энциклопедическими знаниями искусства и культуры она могла бы не сидеть на смехотворном мэнээсовском окладе, а зарабатывать нормальные деньги. Но Олеся была совершенно равнодушна к деньгам. Поэтому жила более чем скромно. Как церковная мышь. Но при этом — мышь, патологически любящая искусство.
Она не была хороша собой, не умела бороться за свои права и не имела реального представления о практической стороне жизни. Зато она без труда могла отличить малых голландцев от поздних фламандцев, импрессионистов от постимпрессионистов, а голубой период Пикассо от розового. Легко проникалась смыслами современных абстрактных полотен. Эту живопись даже сами ее создатели понимали не всегда. Суздальская же разгадывала шарады современных художников «на раз-два-три», после чего выдавала такую глубину понимания формалистической мазни, что авторы творений смотрели на нее взглядом Бориса Годунова на юродивого, увидевшего и озвучившего то, чего другим рассмотреть не дано. Несмотря на полное отсутствие какой бы то ни было жизненной хватки, Суздальская была спокойна и тихо счастлива оттого, что занималась любимым делом. До дня сегодняшнего.
Спустя двадцать минут они оказались за городом, перед воротами со шлагбаумом.
— Так это же Пирогово! — воскликнула Олеся, когда они вышли из автобуса. — Скансен, музей под открытым небом!..
Они вошли в Музей народной архитектуры и быта Украины, мимо двух ветряков прошли к склону холма, который сбегал в долину, укрываясь золотой рогожкой пшеницы. Здесь Вера остановилась и, указывая рукой на следующий холм с ветряком, сказала:
— Вон та группа, что сидит на траве у дальней мельницы, пять человек… По-моему, это ваши пропавшие японцы.
Олеся вглядывалась, но издалека не было видно, кто именно сидит на траве. Просто маленькие фигурки. Высокая музейщица помчалась к ним, неловко разбрасывая длинные ноги, как подросток. Вера, в своей узкой юбке и на каблуках, не поспевала за ней. Скоро они увидели японцев, сидевших под крыльями ветряка. Олеся радостно прокричала что-то по-японски своим экскурсантам. Те, завидев ее, встали с травы и засеменили навстречу. Она вдохновенно залопотала с ними, что-то ответила на реплику одного из экскурсантов. Японцы рассмеялись.
— Я им сказала, что это вы помогли их найти! Хаяси Иити шутит, что вы, Вера Алексеевна, похожи на японку и они заберут вас в Японию.
Вера с улыбкой посмотрела на шутника.
— А господин Маэда Синдзо просит вас сфотографироваться на память. Вы не возражаете?
— Ну что ж, сфотографируемся! — согласилась Вера.
В машине, пока их везли в центр города, Суздальская все поглядывала на Веру. Чувствовалось, что вопросы не дают ей покоя. Но она не сказала ни слова. Зато Лученко обратилась к ней:
— Кстати, Олеся. Я хотела спросить у вас про ангела-хранителя…
Суздальская густо покраснела и посмотрела на собеседницу испуганно.
— А впрочем, — сказала Вера, улыбаясь, — можно уже и не спрашивать.
Высадили группу и Олесю перед зданием мэрии, где уже нервно бегал чиновник управления культуры Борщик. Увидев японских менеджеров вместе с Суздальской, он радостно зарокотал, замурлыкал, словно внутри него включили моторчик.
Утром Чабанов проснулся с ощущением странного дискомфорта. Правую щеку раздуло, точно в нее накачали воздух. Прикоснувшись к флюсу, он застонал от боли, подскочил со своей огромной итальянской кровати и уставился в зеркало. Он ужаснулся. На него смотрел урод из фильма ужасов: с оттопыренной щекой, красными глазами и перекошенной от зубной боли рожей. Чиновник бросил взгляд на кровать, где блаженно похрапывала Римма, и перекосился еще сильнее. В ярком свете восходящего дня ее некрасивое лицо угнетало. Ночные забавы утром не тешили. Хоть бы она поскорее убралась!..
— Подъем! — скомандовал он ей, как старшина заспавшемуся солдату.
Она открыла сонные, со слипшимися ресницами глаза, глянула на него, и рот ее сам собой открылся.
— О боже! Кошмар какой! Что с тобой, Витольдик?
— Ничего более идиотского не могла спросить?! — сорвался Чабанов. — Зуб болит!
— Мать моя! — Римма в страхе поднесла руку ко рту. — Это Лученко на тебя навела…
— За это она ответит, гадина… — Его гнев наконец-то нашел себе нужное русло. — Вставай! Мне нужно уезжать к врачу!
Лобоцкая оделась по-солдатски быстро.
— Распорядись, чтобы ее не пускали в музей, — пробулькал Чабанов, запивая водой таблетку анальгина. — На пушечный выстрел чтоб не подпускали! И поговори, черт побери, со всеми своими бабками, девками, пусть не распускают языки! Ты директор или кто? Может, тебе кресло начальницы жмет?
— Витольд, я все поняла! Можешь на меня положиться. Ноги ее в музее не будет! — Римма быстро прикрыла за собой дверь и помчалась к машине.
Ее патрон завтракал один. Впрочем, завтраком его трапезу назвать было нельзя. Он цедил сквозь зубы кофе со сливками. Откусить от аппетитного пирожка с маком у него не получалось, зуб взрывался нестерпимой болью. Баба Мотря сердобольно качала головой, предлагала народные средства. Потом поставила диагноз, что эта зубная боль не иначе как от сглаза или порчи. «Пороблено!» — решительно заявила старая Мотря. Но он гаркнул на нее, и она затихла. Набрал номер мобильного своего стоматолога, договорился о приеме. Потом позвонил помощнику.
