В половине двенадцатого она перехватила входящую в здание Рут и занимала разговорами до тех пор, пока та сама не упомянула о своих вчерашних сумасшедших звонках. Джульет стала мягко убеждать подругу, что не стоит черпать из меда одних только мух, и дальше в том же роде. Хореограф так обрадовалась ее появлению, что даже не спорила.
Потом, притворившись, будто только что узнала о реакции труппы, послушав разговоры в комнате отдыха, Джульет убедила подругу извиниться перед теми, кому та звонила, заверить танцовщиков, что не сомневается в их творческих способностях, и свалить свой срыв на расшатавшиеся нервы. Рут покорно согласилась, и к трем часам, когда она впервые в этот день начала работать с полной отдачей, в студии установилась относительно ровная творческая атмосфера.
Без пятнадцати четыре объявили перерыв. Джульет пошла поискать укромный уголок позвонить Эймс. Она успела настолько сжиться с рукописью, что даже теперь мысль невольно витала там, где сражался на дуэли лорд Морекамб. И пока Рут репетировала трудную сцену в конце второго акта и занималась с кордебалетом, который теперь изображал не крестьян, а лондонцев, в голову приходили удачные идеи. Джульет очень помогло бы, если бы Эймс сумела найти сделанные пять или шесть лет назад заметки по поводу плана и границ Хэмпстед-Хит.
Многие танцовщики во время перерыва тоже вышли из зала: кто покурить, кто в туалет, а многие просто чтобы не оставаться все время в одном помещении. В соседнем зале молодой мексиканский солист репетировал бравурный танец из «Дон Кихота», и несколько исполнителей «Больших надежд», в основном мужчины, собрались у окошечка посмотреть. Джульет заметила Райдера Кенсингтона и Ники Сабатино. Харт тоже вышел. Проходя мимо, он поздоровался с танцовщиком из кордебалета, которого звали то ли Кип, то ли Скип. Следом за ним прямиком в комнату отдыха отправилась Лили Бедиант.
Несколько телефонов-автоматов в студии Янча были, как правило, заняты, а Джульет считала дурным тоном, прикрывшись ладонью, что-то нашептывать в общественном месте в трубку сотового. Она решила пойти в кабинет Рут, но на полпути передумала и повернула к комнате Викторин, которая была ближе к репетиционной. Сама балетмейстер осталась в зале, и Джульет не сомневалась, что Викторин не стала бы возражать…
Но, приблизившись к кабинету балетмейстера, Джульет заметила, что дверь не распахнута, как обычно, а только слегка приоткрыта. Она уже собиралась заглянуть внутрь, но ее остановил звук выдвигаемого и задвигаемого ящика. Джульет смутилась. Ей пришла в голову мысль, что Викторин делит свой кабинет с кем-то еще. Или послала помощницу принести блокнот. В любом случае врываться на чужую территорию показалось ей неудобным. Она шагнула к лестнице, чтобы подняться к Рут, и в это время до ее ушей донесся смутно знакомый звук, словно встряхнули погремушкой. Джульет так и не сумела определить, что это было такое, — звук тут же прекратился, и снова послышался стук закрываемого ящика. Джульет сделала новый шаг к лестнице, но в глубине сознания ее что-то продолжало тревожить.
Джульет вспомнила, что у нее масса своих забот: новые идеи, план Хэмпстед-Хит. Она поспешила в тишину кабинета Рут позвонить Эймс, чтобы та все нашла и записала.
Помощница была крайне взволнована: она взялась разбирать почту и ненароком распечатала личное письмо. Ничего страшного не произошло, но Эймс никогда раньше не допускала подобных ошибок (она вообще почти не совершала ошибок) и теперь мучилась угрызениями совести.
— Не хотела звонить вам по сотовому во время репетиции, доктор Бодин, — объясняла она. — Чтобы, не дай Бог, не побеспокоить. Решила подождать. Но я так рада, что вы сами позвонили. Не представляю, как я сегодня засну.
— Эймс, милая, это такой пустяк. От кого письмо?
— Мне неприятно даже говорить.
— Эймс, возьмите себя в руки.
— От мистера Амбросетти. Ведь это он подписывается «Роб». На конверте вообще нет никаких имен. Иначе я бы ни за что на свете не распечатала письмо.
— Роб? — Тон Джульет моментально изменился. После развода прошло пять лет, но любое известие от бывшего мужа продолжало пробуждать жалящую гамму чувств: страстное желание, злость, боль, угрызения совести — и эта гамма обладала способностью мгновенно высушивать радость. Словно радиоактивная пустыня, думала иногда Джульет: побочные продукты счастья надолго пережили чувство, которое их породило.
Она с трудом восстановила самообладание.
— Что ему нужно?
— Я бы предпочла не произносить это вслух. — Эймс так мучилась, что Джульет на секунду позабыла о собственной досаде.
— Не важно… я только хотела узнать, он по делу или… — Джульет запнулась. Или опять дурит? Она заставила себя сосредоточиться. — Не откажите в любезности, сделайте для меня пару вещей.
Все это время она стояла, рассеянно глядя на улицу. По другую сторону двора в окне (явно своего кабинета) была все та же дама, но на сей раз она что-то сочиняла на компьютере. Джульет вообразила, что это любовное электронное письмо, но, судя по выражению лица женщины, она писала материал для отчета или юридическую справку. Джульет обошла стол, села на стул Рут и впервые окинула взглядом ее стол.
— Прежде всего мне нужно, — продолжала она инструктировать Эймс, — чтобы вы нашли… О!
— Что вы сказали?
— Подождите… Ничего… — Джульет пришлось снова собираться с мыслями, чтобы восстановить в голове список поручений. То, что бросилось ей в глаза, сломало логику рассуждений и даже заставило позабыть о письме Роба. На вырванном белом листе бумаги кто-то написал черным фломастером печатными буквами:
Полегче с танцовщиками, а не то…
и все.
Джульет немного опоздала в зал номер три, и, когда она вернулась, Рут снова работала с кордебалетом: отрабатывала разученные движения — пусть медленно, но отдельные па складывались в целостный рисунок. Эпизод следовал сразу после сцены, в которой Пип обнаруживает, что его неведомый благодетель — грубый каторжник Мэлвич, а не благородная мисс Хэвишем. Рут хотела создать нечто вроде мрачного перевертыша — темного отображения того эпизода, где восторженный Пип скачет между двумя мирами: тем, где началась его жизнь, и высшим светом. Она говорила Джульет, что работала над этой сценой с Патриком все выходные, и теперь объясняла труппе новый язык: па, жестов, мимики, из-за которых все фигуры казались вытянутыми, уродливыми, скособоченными, словно отражения в кривых зеркалах.
Рут говорила с жаром, но по крайней мере не оскорбляла исполнителей.
— Не забывайте, вам поможет освещение, — повторяла она. — На сцене все будет выглядеть не так оголенно, как здесь. Но я хочу, чтобы вы сами представили себя злобными, гротескными персонажами. Пальцы дли-ин-ные-дли-инные и скрюченные, шеи вы-ытянутые, спины изгибающиеся, словно вы плывете против течения в воде. Колени согнуты, лодыжки расслаблены. Можете сделать мне одолжение — согнуть ноги в коленях? — Рут повернулась к пианисту: — Пожалуйста, очень медленно, начиная с первого такта. Я буду считать: раз, два, три, четыре…
Зазвучала музыка, и танцовщики без видимого труда исполнили серию замысловатых движений, которую им показали всего час назад. На этот раз герои из Лондона и Эссекса перемешались друг с другом и пересекли границы миров — плечи сгорблены, ступни вывернуты внутрь. Пип тем временем лежал на авансцене на трех стульях, которые изображали кровать, и корчился с закрытыми глазами, что означало попытки проснуться. Музыка Паризи набрала темп и сделалась еще сумбурнее, чем в начале. Несмотря на то что все инструменты оркестра заменял один рояль, Джульет почувствовала, насколько впечатляюща мелодия.
А Рут оставалась недовольной.
— Спасибо, — поблагодарила она труппу, когда затихла последняя нота и уставшие от заучивания и исполнения новых непривычных движений танцовщики чуть не попадали на пол. — Все ужасно. Это я не вам. — Она поспешно обернулась к запыхавшимся подопечным. — Я говорю о себе. Господи! — Ее голос взлетел на самые верхние октавы. — Эти па! Совсем как у Боба Фосса![18]
Рут буквально колотила себя по голове кулачками, но, подняв глаза на часы, обнаружила, что до конца репетиции оставалось десять минут.
— Вы свободны! — крикнула она танцовщикам. — Собирайтесь с силами. Вы молодцы. Оставьте меня одну. Кордебалет — до завтра. А с солистами встретимся в пять.
Рут опустилась на пол — худая, поседевшая, сломленная. Но, пока труппа собирала вещи, повернулась к исполнителям:
— Вы были великолепны. Спасибо.
Джульет заметила Викторин — балетмейстер, как всегда прямая, сидела на своем обычном месте в передней части зала и говорила комплименты артистам. Она напоминала мать, которая улыбается и сочувствует детям после того, как на них только что отвратительно накричал отец. А Патрик отгонял всех, кому вздумалось соваться утешать хореографа. Джульет услышала, как он сказал Харту:
