Затем наступает черед охранников. Они стоят прямо, как оловянные солдатики, но дурашливо и счастливо смеются. А потом Лабан спускается с лестницы и идет ко мне, словно все время ожидал увидеть меня здесь.
Мы проходим через заграждение к машине. Я завожусь и съезжаю с тротуара, он откидывается назад и удовлетворенно вздыхает.
— Прекрасные голоса! Какие музыкальные способности! Прекрасные люди! Дайте мне три дня — и мы всех потрясем!
Я сжимаю руль. Пять минут назад я была уверена, что больше его не увижу.
— Как они там оказались, Лабан? Они пришли с какого-то заседания. И если там такие участники, то все это на правительственном уровне. Накануне Рождества. Ничего не понимаю.
Он только что сидел, погрузившись в светлые воспоминания. Он дирижировал хором в вестибюле Государственного архива. Сейчас он неохотно возвращается к реальности. Неохотно и растерянно.
— Может, ты видел какой-нибудь меморандум? Какой-нибудь заголовок?
Он качает головой.
И тут лицо его проясняется.
— У нее был план маршрута. У Клары. Библиотекаря. У них не был выполнен еще один пункт. Я заметил, что она заглядывала в свой листок. Почувствовал, как ее внимание отвлеклось от пения. И я тоже взглянул на листок. Она смотрела на последнюю строчку. Старый Дом радио. На Розенёрнс Алле. Ты помнишь…
Я все прекрасно помню. И вторая, и четвертая симфонии Лабана исполнялись в концертном зале Дома радио.
— А что там сейчас? — спрашиваю я.
Он качает головой.
— Там все сдано в аренду. Косметическим компаниям. Адвокатским конторам. В концертном зале, кажется, склад. Во дворе находится Школа графического дизайна. Это никак не объясняет, почему их мероприятие должно завершиться там.
— Если это только не паломничество, — говорю я, — по тем местам, где Лабан Свендсен переживал мгновения славы.
Он мотает головой, не принимая мою шутку. Но где-то в глубине души он не считает это шуткой. Там, в глубине души, ему кажется, что предположение о таком паломничестве вполне имеет право на существование.
Наступил сочельник. К моему великому сожалению.
Много лет назад я пыталась обеспечить себе хоть какую-то свободу посреди смертельной инерции, сопровождающей Рождество, придумывая вегетарианский праздничный ужин.
Я была вегетарианкой, пока у нас не родились близнецы. Я не могла взять в рот кусок мяса, потому что всегда чувствовала предшествующее убийство.
Мои предложения отклонили. Лабан и близнецы — каннибалы. Турнедо им подавай с кровью. Бараньи котлеты должны быть розовыми на срезе, с косточкой и толстым слоем жира. Им нужны суповые кости, которые можно раскалывать отбивным молотком для мяса и потом высасывать из них мозг.
Однажды перед Рождеством я поехала в Ламмефьорд, где купила двух живых уток. А потом, усадив Лабана и близнецов в первый ряд, заставила наблюдать, как я отрубаю птицам голову топором и безголовые тела рефлекторно делают полукруг у деревянного чурбака, а потом падают замертво.
Это никак на них не подействовало. Да, Лабан, конечно, убежал в ванную, где его вырвало. Но Тит и Харальд ощипали и опалили птиц, вытащили внутренности, а вечером съели тройную порцию, как будто им все казалось еще вкуснее оттого, что они пожирали знакомых.
И тогда я сдалась. Но еда — это лишь малая часть всех моих поражений.
Вторая часть — это моя мать. Я пыталась не приглашать никого на Рождество с самого рождения детей. Но мне никогда не удавалось избавиться от моей матери и ее окружения.
Мы с Андреа Финк в девяностых годах провели ряд экспериментов, доказавших, что если вы общаетесь с людьми, то количество их в группе не должно превышать пяти человек — только в этом случае на протяжении длительного отрезка времени возможно поддерживать равномерно распределенное, сосредоточенное внимание.
Эти результаты совпадали с моими собственными наблюдениями. При личном общении мне неуютно в компаниях более пяти человек. Но у моей матери много родственников, и к каждому Рождеству она делает из них репрезентативную выборку. Сама не понимаю, как получается, но за столом нас никогда не бывает менее пятнадцати человек.
И еще не понимаю, как в сорок три года можно по-прежнему в важных вопросах подчиняться матери.
В этом году она привезла с собой своих добропорядочных кузин, как она говорит. Трех женщин с мужьями и детьми возраста Тит и Харальда.
И, конечно, своего мужа, Фабиуса.
Фабиус — успешный дизайнер и гомосексуал, возраст его точно неизвестен, но нет никаких сомнений, что он моложе меня. Семь лет назад мать ни с того ни с сего вышла за него замуж. На свадьбе я отвела ее в сторону, зажала в угол и спросила: «Зачем?»
Воцарилось молчание. Момент обрел глубину и выдал данные в таком количестве, что я до сих пор, семь лет спустя, еще не закончила их обработку. Затем она сказала:
— Знаешь, Сюзан, Господь создал вот такую дилемму: мы все хотим мужа. И все мы хотим быть свободными от него. Фабиус — решение этой дилеммы.
Я кивнула, пока что мне все было понятно.
— Ну и потом деньги. Фабиус гребет их лопатой. И он ни на что не скупится.
Я кивнула. Тоже все понятно. Но тут она сказала то, чего я до сих пор не могу осознать.
— А еще любовь, Сюзан.
Если вы потерпели поражение или оказались в тылу врага, следует как можно лучше окопаться. Во всяком случае я нашла способ вытерпеть рождественский сладкий картофель. Я варю картофелины в таком количестве подслащенного телячьего бульона, чтобы к тому моменту, когда картофель станет нежным и пропитается мясными соками, жидкость испарилась, а белки и гликоген собрались в идеальную золотистую оболочку.
В этот вечер у нас за столом девятнадцать человек.
Для такого количества людей нужно шесть уток. Лабан и дети часто повторяют аксиому: «Одной утки слишком много для двоих, но слишком мало для троих». Задача с шестью утками была решена только благодаря тому, что я разожгла уличную печь для пиццы и получила у Дортеи разрешение воспользоваться чугунной дровяной печью в их подсобном помещении.
Одно дело — одна утка, ну в крайнем случае — две. Другое дело — шесть. Выложенные рядком на столе они наводят на мысль о геноциде. Впереди у меня одна светлая перспектива: окончание вечера, когда мы уже переживем хоровод вокруг елки, чего, к сожалению, не избежать, и все получат свои смартфоны и iPad’ы, или почему бы не просто стопку упакованных пятисоткроновых купюр, ведь это то, чего мы все больше всего хотим?
Когда все закончится, я выйду в сад и просто постою в темноте на снежной белизне, впитывая необъяснимый покой, который все равно нисходит
