Я наклоняюсь над ней.
— В них проснулась жадность, Андреа. И ты знала это. Даже в Магрете. Я видела некоторые из их домов. Они стали богатыми. Стали позволять себе то, что нельзя позволить на их официальную зарплату. Они научились превращать свой талант в деньги.
— Так же, как и ты, Сюзан.
Внезапная боль пронзает все мое тело.
— Да. Но мне не хватило хитрости. Я так и не разбогатела.
Для честности существует своего рода лоренцево сокращение. Когда вы приближаетесь к полной ясности, все как будто сжимается и не хочет двигаться дальше. Вот тогда и нужно идти вперед. Вот где надежда.
— А что делал Хайн?
— Он ушел из министерства. После консультаций с правительством, которое вновь заручилось поддержкой ключевых политиков Фолькетинга. Его поддержали в вопросе о секретности. Освободили от необходимости обнародовать результаты. Группе придумали название — «Институт исследований будущего». Им предоставляли площадку в разных местах, в последние годы — в старом Доме радио. Комиссия ненавидела Хайна, но он был им нужен. Все понимали, что все это сопоставимо с Лос-Аламосом. Что это своего рода вид радиоактивности в информационной сфере. Они были напуганы, признавалась Магрете. Понимали, что нуждаются в государственной защите. В обеспечении секретности. В оценке того, какие предсказания на самом деле подтверждаются. Многое было лишь догадками. Им необходима была верификация этих догадок. Нужна была помощь для понимания, что можно обнародовать. Без меня они могли обойтись. Но не без Торкиля.
Теперь я могу понять ее усталость. Это не только усталость человека. Это еще и разочарование ученого. Сделать большие открытия, выявить возможности на будущее, создать мощное оружие. А потом обнаружить, что от тебя отделались — государственный аппарат, полиция, бизнес.
— Вы с Магрете создали маленького монстра. И потом потеряли контроль над ним.
Вокруг нас тихо. Вокруг любого другого человека ее масштаба сновали бы личные врачи, медсестры, священники, подхалимы, рассказывающие, какой удивительный вклад в науку она внесла. Но у нее все было иначе.
— Торкиль пришел ко мне месяц назад. Я не видела его двадцать лет. Ему обязательно нужно было получить кое-какую информацию. Отчет об одном заседании. Он спросил моего совета. Я рассказала ему о тебе. Это было неправильно, Сюзан?
Чувства переполняют меня.
— Их убивают. Нас с Харальдом чуть не убили. Хайн имеет к этому отношение?
У нее нет сил это слышать. При том, что она всю жизнь смотрела реальности в глаза.
— Не знаю, Сюзан, у меня нет сведений. Но он превратил Институт исследований будущего в независимую организацию. Он разорвал связи с Министерством юстиции. До конца семидесятых он подчинялся непосредственно правительству. Все это в прошлом. Стало трудно контролировать его. Правительства приходят и уходят. Именно государственные служащие обеспечивают преемственность. Всегда существовали достойные тяжеловесы. Эрик Иб Шмидт. Сайеруп из Социального управления. Но были и опасные исключения.
Она хочет сказать что-то еще. Есть еще что-то невысказанное.
— Мы с тобой, — говорю я, — начинали как мать и дочь. Но мы пошли дальше. Это то, о чем я всегда мечтала. В физике и с людьми. Дойти до предела, где кончается всякое знание. А затем выйти в empty space. Мы можем выйти туда сейчас, Андреа.
Она отворачивается от меня. Я встаю.
Луна исчезла. Рождественский вечер окончен.
Я ловлю такси на Пиле Алле. Машин на улице много, люди после рождественского ужина разъезжаются по домам.
Когда мы проезжаем по виадуку над Маулемосевай, салон машины заполняется огнями полицейской машины — словно голубой водой. Полицейский на мотоцикле машет нам, чтобы мы ехали по полосе обгона: на другой стороне виадука стоит разбитая машина.
Она зажата между двумя деревьями, крышу срезали, чтобы можно было вытащить пострадавших. Внутри оцепления сотрудники полиции измеряют длину тормозного пути.
Это «ягуар». Окна разбиты. Но в нижней части лобового стекла, на его остатках, болтается знакомое разрешение на парковку. Текст я разобрать не могу. Но вижу эмблему. Золотой циркуль над золотым транспортиром.
В доме на Ивихисвай в окнах нет света и все тихо, я раздеваюсь и иду в душ. В Хольмгангене в душе была только холодная вода, и это травма на всю жизнь — одна из многих. Возможность долго стоять под горячей водой — для меня роскошь, от которой я ни в коем случае не могу отказаться.
В душевой кабине у нас две душевые лейки. Они подключены к двум разным теплообменникам, оба оснащены усилителями давления — это незаконно, я сама их установила. В те вечера, когда работа в лаборатории не задерживала меня допоздна, мы с Лабаном принимали душ вместе. Мы стояли каждый под своим душем и тихо разговаривали, дверь была приоткрыта, на случай, если кто-то из детей проснется. Это было похоже на ритуальное очищение. Сначала мы рассказывали друг другу о прошедшем дне, как бы смывая с себя какое-то легкое загрязнение. И постепенно сближались. Постепенно горячая вода и эффект смывали защиту, и мы, наконец, оказывались друг перед другом обнаженными.
Он стучит в дверь, я знаю, что это он, я знаю, как он обычно стучит. Точно так же, как и представляется: мягко, извиняюще, и все же его невозможно игнорировать.
Я оборачиваюсь в полотенце и открываю дверь, его волосы встопорщены, он еще не совсем проснулся, но он услышал меня и встал.
— Комиссия будущего — это ее рук дело, — говорю я. — Как только она была создана, ее отстранили. Об убийствах она ничего не знает. Это она сдала меня Хайну. Что-то она не договаривает. По пути домой я видела машину Кельсена, разбитую вдребезги.
Он кивает. Я глажу его по щеке. Он как будто вглядывается во что-то позади меня.
— В чем дело? — спрашиваю я.
Он делает шаг назад к двери.
— Просто хотел проверить, Сюзан. Нет ли у тебя где-то под рукой шуруповерта и шурупов для террасной доски.
36
Вот уже утро, без четверти пять, скоро наступит «мышьяковый час».
Я перебираюсь через изгородь, ложусь прямо на холодную землю и замираю. Убедившись, что на Ивихисвай пусто, я залезаю в машину и уезжаю. В «вольво» Дортеи. В Хольте.
Андреас Баумгартен, бывший директор Национального банка, живет по адресу «Поместье Рудерсдаль». Я сворачиваю с Конгевайен, еду по дорожке, посыпанной мелким гравием, которая петляет между заснеженными полями и перелесками, и подъезжаю к стене с высокими решетчатыми воротами. Ворота открыты. Рядом с ними табличка — «Продается».
Я проезжаю по затененной аллее, которая все никак не кончается, но тем не менее приводит к зданию, похожему на укрепленный замок.
Дом ярко освещен, к широкой двери в башне ведет лестница, перед ней стоит «бентли», мужчина в черной одежде ставит в машину чемоданы. Вдоль фасада здания расставлены коробки для переезда, на окнах нет занавесок, понятно, что отсюда выезжают.
Женщина в черных брюках, черном свитере и сапогах для верховой езды выходит мне навстречу. Она выглядит отстраненной и неумолимой, как дорожное заграждение.
— Мне надо поговорить с Андреасом, — говорю я. — Скажите ему, что это Сюзан с Фанё. Я только что была у врача. Я на пятом месяце беременности. Мне надо поговорить с ним о том, что мы будем делать. Поженимся или как?
Она поворачивается на каблуках. Я иду за ней в холл и в комнату размером с бальный зал. По лестнице со второго этажа спускается Андреас Баумгартен.
Копна седых волос — словно грива льва. И сам он как царь зверей.
— Я привезла рождественские поздравления. От Магрете Сплид. Последнее, что она написала. Перед тем, как ее задушили.
Ему это было неизвестно. Он застывает на месте. Но ненадолго.
— Я тороплюсь в аэропорт. Вы можете поехать со мной?
Мы выходим на лестницу. Я даю ему ключи от машины Дортеи. Он передает их мужчине в черной одежде. Мы садимся в «бентли». Женщина в сапогах садится за руль. Кокпит автомобиля — это своего рода лаборатория. Она — знаток своего дела. Несколько незаметных движений — и машина трогается с места, словно паря в воздухе.
