— Хенрик Корнелиус мертв, — говорю я. — Кельсен, возможно, тоже. Я вчера видела его вдребезги разбитую машину.
Заснеженные поля светятся в темноте. За нами едет одетый в черное подносчик багажа. На машине Дортеи.
— А кто вы?
— Сюзан Свендсен. Физик, из Копенгагенского университета. Я умею расспрашивать людей. Торкиль Хайн попросил меня расспросить Магрете Сплид. О двух последних заседаниях Комиссии будущего.
Его лицо непроницаемо. Но я слышу, как в его голове идут какие-то подсчеты. И считает он не на счетах.
— Я видела докладную записку Андреа Финк, — продолжаю я. — О работе комиссии. Кирстен Клаусен поместила его в Государственный архив. Я достала его оттуда. Мне нужно позвонить Хайну. В течение четверти часа. В противном случае в аэропорту вас будет будет встречать целая армия.
Он молчит.
— Меня ждет тюремное заключение. Мне предложили снять обвинение. Если я раздобуду протокол. Последнего заседания.
— А в чем вас обвиняют?
Я пытаюсь вслушаться в его систему. И действую по наитию.
— В насилии. По отношению к любовнику.
Это действует. По какой-то непонятной причине действует.
— Во время последних заседаний записи не велись. Слишком мрачными были прогнозы. Мы исходили из сотни глобальных рисков. В шести областях: экономика, окружающая среда, геополитика, общество, технологии и природные ресурсы. Мы определили пять основных проблем: хронические финансовые дисбалансы, выбросы парниковых газов, неравномерный рост населения, громадное неравенство доходов. И нехватка ресурсов, которая приведет к крайне волатильным ценам на энергоносители и сельскохозяйственную продукцию.
Мы выезжаем на автостраду, проезжаем Люнгбю. Позади нас остается Датский технический университет.
— Мы нарисовали картину планеты, где робкие попытки глобального управления потерпели неудачу. Где западная модель благосостояния отчасти рухнула как следствие государственного долга. Где молодым людям в условиях чрезвычайно высокой безработицы придется содержать самую большую в истории популяцию пожилых людей — полтора миллиарда человек старше шестидесяти лет к две тысячи двадцатому году. Где повсюду вспыхивают неконтролируемые социальные волнения. Где система образования характеризуется непродуманным планированием специальностей, потому что люди все еще получают образование прошлого века, с ориентацией на профессии и экономику, которых больше не существует. Где повседневная жизнь характеризуется метаавариями, подобными крупным нефтяным и химическим разливам двадцатого века, но теперь к ним добавились еще и утечки модифицированных микроорганизмов и нанотехнологического материала. Их невозможно сдержать, потому что возможности реагирования слишком ограничены и они устарели. Где нехватка ресурсов приводит к неотрайбализму и войнам. В мире по-прежнему имеется ядерный потенциал, эквивалентный тысяче тонн тротила на каждого мужчину, женщину и ребенка на Земле. Даже самая маленькая тактическая ядерная война, например пограничная война между Индией и Пакистаном, приведет к взрыву, минимум в тысячу раз превышающему мощность бомбы, сброшенной на Хиросиму. А пепел от горящих городов приведет к малому ледниковому периоду в Северном полушарии.
Мы проезжаем мимо Херлева.
— Нет людей, которые не делают ошибок, — говорю я. — Вы просчитались.
Он улыбается. Эта улыбка — лишь легкое движение мышц лица.
— Европа — это зона комфорта. Мы живем в кинотеатре, где семейные фильмы проецируются на все четыре стены. Коллапс — это не будущее. Это уже началось.
— Дисбалансы выравниваются.
— Этот дисбаланс еще никто не осознал. Посмотрите на обычную датскую реальность. Политики отстаивают свои позиции. Заинтересованные группы борются за куски пирога. СМИ, которые знают правду, но не могут ее сказать. Потому что некому рассказывать. Потому что проблема находится не вне нас. Проблема в нас. В нашем чрезмерном потреблении и обременении долгами.
Мы подъезжаем к аэропорту. Я начинаю чувствовать его гнев, несмотря на улыбку и элегантность.
— Мы предсказывали это на протяжении сорока пяти лет! Нас никто не хотел слушать. Нет ни одного европейского политика, который бы не говорил о росте. Но рост в его нынешнем понимании давно закончился. И он никогда не был устойчивым.
— И что нас ждет?
Машина въезжает в ту часть аэропорта, где я прежде никогда не бывала, проезжает в ворота и останавливается перед невысоким забором. По другую сторону забора я вижу бизнес-джет «Lear». Две стюардессы и два пилота в форме стоят перед самолетом наготове.
Они ждут Андреаса Баумгартена. Когда он выходит из «бентли», они отдают честь.
— Мы описали шесть различных сценариев краха.
Два сотрудника аэропорта открывают для него ворота. Здесь не надо предъявлять билеты или посадочные талоны, и здесь нет контроля безопасности.
Он входит в ворота, потом поворачивается и возвращается к забору.
— Есть кое-что, что вам следует знать, Сюзан. Во всех шести сценариях погибает больше людей, чем во время Первой и Второй мировых войн вместе взятых.
В его голосе звучит непонятное мне ликование.
— Это все были догадки.
Он снова улыбается.
— Все просто. Не нужны никакие комиссии будущего. Надо просто задать себе следующие вопросы: как повлияли две мировые войны на глобальное управление? Учитывая шестьдесят миллионов погибших? Они оставили один след: ООН. Маленькая, жалкая, слабая, подконтрольная американцам организация. И все. А вообще человечество продолжало жить, как будто ничего не произошло. Поэтому, конечно, все будет плохо.
Он оборачивается и смотрит на самолет. Его чемоданы как раз загружают.
— У меня в Национальном банке был один коллега. Входил в руководство Экономического совета. Один из лучших умов Скандинавии. Но у него были проблемы с алкоголем. Однажды ноябрьским вечером он подходит к набережной в Нюхауне, чтобы отлить. Но падает в воду. В эту минуту на мосту через канал появляется патрульная машина. Полицейские вытаскивают его. Двое суток он лежит в коме. Но удивительным образом приходит в себя. Через пару месяцев он снова начинает прикладываться к бутылке. Два года спустя, опять в ноябре, он снова подходит к краю набережной. Точь-в-точь в том же месте. Чтобы отлить. И снова падает в воду. Но на сей раз рядом не оказывается патрульной машины. Его нашли на следующее утро. На дне. Западный мир — это этот человек. Будущее для нас не предполагает возможность осознать свои ошибки. Мы не будем признавать, что эти ошибки имели место.
Я думаю о Тит и Харальде. О миллионах других детей.
— Есть выбор, — говорю я. — Всегда есть выбор.
— Кажется, вы говорили, что вы физик? Свободный выбор — это иллюзия. Мы биологические существа. Мы развивались в процессе конкуренции друг с другом. Наша нервная система запрограммирована на то, чтобы как можно больше приобретать. Чего бы это ни стоило.
Он поворачивается и идет к самолету.
— Да, — говорю я. — Вы-то уж точно немало приобрели.
Он останавливается. Медленно поворачивается ко мне. Возвращается.
— Сорок пять лет мы пытались достучаться до людей. Мы сделали две тысячи совершенно точных предсказаний основных направлений развития и отдельных событий национального и международного значения. В нашем лице Дания получила инструмент, равного которому никогда не было ни у одного правительства и ни у одной нации! А от нас отвернулись! Нас придушил Торкиль Хайн и разведка. Нас бросили. Отделались от нас подачками!
Уязвленное тщеславие звучит по-особому. Это звучание мне знакомо. По допросам, в которых я участвовала. По университету. По людям, которые относятся к верхушке общества. И более всего я узнаю саму себя.
— Вы продались, — говорю я. — Сколько вы лично получили?
Он подходит ко мне вплотную. От его царственного величия ничего не осталось.
— Дворец, — продолжаю я, — «бентли», бизнес-джет. Кирстен Клауссен купила церковь Багсверд. Хенрик Корнелиус построил монастырь за сто миллионов. Вы наворовали больше, чем вам когда-либо могло причитаться. Это вы в должниках.
