— Жокей застрелился, на скачках. Всего в шести футах от меня. Это было ужасно!
Все пятеро прямо-таки опешили. Я пожалел, что рассказал. Вспоминать оказалось еще хуже, чем быть там на месте.
Но их это не тронуло. Дядя-виолончелист закрыл рот, пожал плечами и вышел в гостиную, бросив через плечо:
— Ну если вы начнете вникать во все эти странные дела…
Будто притянутые непреодолимым магнитом, все они последовали за ним. Я слушал, как они устанавливают свои пюпитры и настраиваются. Потом заиграли танцевальную пьесу для струнных и духовых, которая особенно мне не нравилась. Я вышел на улицу и побрел куда, глаза глядят.
Для душевного успокоения у меня есть только одно место. Но бывать там слишком часто я не хотел, боясь надоесть. Правда, прошел уже месяц, как я видел свою кузину Джоан. А я так нуждался в ее обществе.
Она, как обычно, встретила меня добродушно и приветливо.
— А, входи, — улыбнулась Джоан.
Я последовал за нею. Перестроенные под квартиру бывшие конюшни служили ей одновременно гостиной, спальней и залом для репетиций. Сквозь наклонную застекленную крышу еще проникали отблески заходящего солнца. Огромная и почти пустая комната создавала какую-то особую акустику. И если запеть, как Джоан, — возникала необходимая иллюзия расстояния, а бетонные стены усиливали звук.
У Джоан был глубокий голос, чистый и звучный. В драматических местах она по своему желанию могла придавать ему своеобразный оттенок, напоминающий звучание надтреснутого колокольчика. Как джазовая певица она могла бы сделать состояние. Но рожденная в семействе Финнов не могла и помышлять о коммерческом использовании таланта.
Джоан встретила меня в джинсах — почти таких же старых, как и мои собственные, — и в черном свитере, кое-где вымазанном краской. На мольберте стоял незаконченный мужской портрет, на столике валялись кисти и краски.
— Пробую писать маслом, — пояснила она, сделав легкий мазок, — но получается не ахти!
— Раз так, продолжай писать углем.
Это она легкими, летящими линиями сделала тот рисунок скаковой лошади, который висит у меня в комнате. Несмотря на погрешности в анатомии, он полон силы и движения.
— Ну этот-то портрет я закончу, — заявила она.
Я стоял и смотрел, как она работает. Выдавив немножко кармина, она спросила, не глядя на меня:
— Что случилось?
Я не ответил. Кисть замерла в воздухе, она обернулась:
— В кухне есть бифштексы.
Ну просто она ясновидящая, моя кузина Джоан. Я улыбнулся ей и отправился в длинную, узкую пристройку, где ванная и кухня.
Там лежал добрый кусок вырезки, толстый и сочный. Я зажарил его на рашпере вместе с парочкой помидоров. Потом приготовил заправку для салата, который был предусмотрительно вымыт и сложен в деревянную миску.
Когда мясо зарумянилось, я разложил его на две тарелки и принес Джоан. Пахло потрясающе!
Она оставила свои кисти и присела к столу, вытирая руки прямо о джинсы. Мы съели все до крошечки. Я справился первым и, откинувшись от стола, смотрел на нее. Прелестное лицо, в котором чувствуются сила и характер. Прямые черные брови и, в этот вечер, никакой помады. Свои короткие волнистые волосы она подобрала по-деловому, за уши; но спереди они по-прежнему вились и небрежной челкой спадали на лоб.
Джоан была причиной того, что я в свои двадцать шесть лет все еще оставался холостяком. Она на три месяца старше меня, что всю жизнь давало ей преимущество, потому что влюблен я был в нее с колыбели. Я уже несколько раз просил Джоан выйти за меня замуж, но она мне отказывала: двоюродные брат и сестра — слишком близкие родственники. И кроме того, я ее не волную.
Зато двое других ее волновали. Оба были музыкантами. И оба по очереди, самым дружеским образом говорили со мной о том, насколько Джоан в качестве возлюбленной углубила в них ощущение радости бытия, дала толчок их музыкальному вдохновению, открыла новые горизонты и т. д. и т. п.
Оба они были несомненно красивыми мужчинами. И выслушивать все это мне было неприятно.
Когда это случилось в первый раз — мне тогда сравнялось восемнадцать, — я с горя убрался на край света и лет шесть не возвращался домой.
Во втором случае — я прямиком отправился в какую-то разгульную компанию, старательно напился, первый и единственный раз в жизни, и очнулся в постели у Паулины. Оба мероприятия оказались поучительными, но от любви к Джоан меня не вылечили.
Она отодвинула пустую тарелку и повторила свой вопрос:
— Ну, что же все-таки случилось?
Я рассказал ей про Арта. Она выслушала внимательно, а когда я закончил, заметила:
— Вот бедняга! И жену его жаль… А как ты считаешь, почему он это сделал?
— Скорее всего из-за того, что потерял работу… Понимаешь, он во всем хотел достичь совершенства. Был слишком горд и никогда не признавал, что в чем-то ошибся во время скачек… И мне кажется, он просто не смог пережить, что все будут знать о его увольнении. Но самое странное во всем этом, что работал он так же хорошо, как всегда. Ему было уже тридцать пять, но это еще не предел для жокея. И хотя они с Корином Келларом, тренером, у которого он служил, вечно скандалили, если их лошади проигрывали, — Арт полностью сохранил свой стиль. Его обязательно пригласил бы на службу кто-нибудь другой, пусть не с такими первоклассными конюшнями, как у Корина.
— В этом-то я думаю, все дело, — заметила Джоан. — Он решил, лучше смерть, чем потеря положения.
— Похоже на то.
— Надеюсь, когда тебе придет время уходить в отставку, ты сделаешь это не таким радикальным способом. — Я улыбнулся, а она добавила: — А что ты будешь делать, когда придется все-таки уйти?
— Уйти? Я же только начал!
— А через четырнадцать лет ты станешь сорокалетней посредственностью, потрепанной, ожесточившейся… И будет слишком поздно изменить жизнь. Да и жить останется нечем, кроме никому не интересных лошадиных воспоминаний! — Такая перспектива вызвала у нее раздражение.
— Ну а ты, в свою очередь, станешь пожилой толстой дублершей-контральто, жутко боящейся потерять форму. А твои драгоценные голосовые связки с каждым годом будут становиться все менее гибкими.
Она засмеялась.
— Как мрачно! Что ж, я постараюсь не осуждать больше твою работу за то, что она лишена будущего.
— Но будешь осуждать ее из других соображений?
— Конечно. Ведь в самой основе своей это — пустое, непроизводительное, развлекательное занятие, лишь побуждающее людей выбрасывать деньги и время на ветер.
— Так же, как и музыка, — согласился я.
— За это ты будешь мыть посуду, — сверкнула она глазами, вставая и собирая тарелки.
Пока я, допустив самую страшную для семейства Финнов ересь, отбывал наказание, Джоан снова взялась за портрет. Но близились сумерки, и, когда я явился с мирным предложением в виде свежезаваренного кофе, она согласилась оставить на сегодня свою работу.
— Ты не возражаешь, если мы включим на четверть часа телевизор?
— Кто играет? — машинально спросила она.
Я вздохнул.
— Никто. Будет передача о скачках.
— A-а, пожалуйста, — улыбнулась она. — Раз тебе нужно.
Я включил телевизор. Мы посмотрели хвостик эстрадного представления и после порции рекламных объявлений наконец раздались будоражащие и настойчивые начальные аккорды «Майора, скачущего галопом». На экране замелькали мчащиеся лошади — обложка еженедельной четвертьчасовой передачи «На скаковой дорожке».
Появилось знакомое, небрежно улыбающееся, красивое лицо Мориса Кемп-Лора. В своей обычной приятной манере он представил гостя сегодняшней передачи — известного букмекера — и объявил, что речь пойдет о том, как подсчитываются суммы ставок и выигрышей. «Но прежде всего я хотел бы отдать должное памяти Арта Мэтьюза, жокея стипль-чеза, принявшего смерть из собственных рук сегодня, на скачках в Данстэбле. Многие из вас видели, как он скачет, и вы разделите со мной потрясение из-за того, что такая долгая и успешная карьера внезапно оборвалась так трагически. Арт, хотя и не был чемпионом, числился в шестерке лучших жокеев страны по стипль-чезу. Его прямой, несгибаемый характер будет служить прекрасным примером для молодых жокеев, только вступающих на свой путь…»
Джоан, подняв бровь, покосилась на меня, а Морис Кемп-Лор, аккуратно закруглив свой блестящий некролог Арту, снова представил букмекера. И тот наглядно и увлекательно продемонстрировал, как нужно поступать, чтобы выиграть. Его рассказ, иллюстрированный кинокадрами и мультипликацией, вполне соответствовал высокому уровню передач Кемп-Лора. Поблагодарив букмекера, Кемп-Лор закончил обзором скачек следующей недели. Он не указывал, какая лошадь может победить, но давал кое-какие отрывочные сведения о людях и лошадях, разумно считая, что так публика будет больше заинтересована результатами скачек. Его рассказы об участниках интересны, забавны, и он приводит в отчаяние спортивных журналистов, умудряясь опередить их с какой-нибудь занятной историей… Изображение померкло под звуки «Майора, скачущего галопом», и я выключил телевизор. Джоан спросила:
