Ознакомительная версия.
Он зажег свечи, некоторое время полюбовался на них — в темных зрачках плеснулось золотистое пламя, — потом отчего-то поморщился и посмотрел на нее.
— Может, потушим?
— Ну нет, — сказала она решительно, — не станем. Все, Александр Петрович. Хватит политес разводить. Снимайте ваш пиджак, и давайте поедим. Поздно уже.
Романтический ужин и вправду не получился — несмотря на свечи, серебряное ведерко и льняную белоснежность скатерти. Они быстро ели и думали каждый о своем.
Несколько раз она на него взглянула — он просто ел и явно не был озабочен, какое впечатление производит. Когда она посмотрела в очередной раз, они встретились глазами, и ей стало неловко — заметил, все ее рассматривания заметил, только виду не подал!..
Он глотнул вина, как воды, и спросил без всякого интереса:
— Вы в команде Мухина работаете?
— Да.
— Давно?
— Год.
— А до этого где работали?
— На телевидении. В Москве.
— Из Москвы в Сибирь?! Эк вас угораздило!..
— Работа такая.
— Белоярск — город сложный. Один алюминиевый комбинат чего стоит.
— Вы там были?
— Инна Васильевна, я читаю газеты. Про алюминиевые войны только ленивый не написал.
Она улыбнулась:
— Это точно.
Девяносто процентов того, что на-гора выдавала пресса, Инна придумывала сама. Нет, не писала, а именно придумывала. И про войны, и про «хороших и плохих» парней, и про директоров заводов, и «хозяев города».
Это была ее собственная война, почти карманная.
Кто-то воюет, стреляя из «Калашникова». Кто-то воюет, придумывая сюжеты.
— А как вы из Москвы попали в команду Мухина?
— Это долгая история, Александр Петрович. Мухин — умный человек и умеет ценить преданных людей, а я однажды ему помогла.
— Вы помогли губернатору края?!
— Ну да. И он предложил мне работу. Я согласилась.
Тут она вспомнила про джакузи, в которую вода как пить дать налилась два часа назад, и кинулась в ванную, некрасиво подхватив полы длиннющего халата и чуть не свалив со столика свой бокал.
Ванна оказалась умнее Инны — она налилась до какой-то там отметки и автоматически отключила воду.
Вода уже остыла, сидеть в ней было нельзя.
И тут ей так жалко стало себя, своей жизни, которая кончилась сегодня, когда Виктор вытащил из их общего гардероба свою куртку, и этой горячей воды, в которой ей не удалось посидеть, и ужина, который пришлось делить с незнакомым человеком, и этого вечера, когда по-хорошему следовало бы выть и кататься по полу, а она почему-то ведет светские, никому не интересные беседы, что, присев на краешек ванны, она вдруг заплакала — громко, навзрыд.
Она рыдала довольно долго — никто не шел из гостиной утешать ее, видно, гость опять принялся рассматривать стены и очень увлекся этим занятием.
Потом она открыла золотую пробку, и вода стала с шумом уходить из ванны — Инна почему-то была уверена, что так же, в канализацию, утечет ее жизнь, вся, до капли, и больше уж ничего не останется.
Потом она перестала рыдать — когда в ванне не осталось больше воды, — поднялась, не глядя вытерла лицо и побрела в гостиную, уверенная, что Александр Петрович, как человек деликатный, давно уже покинул ее «приют».
«Он покинул гостеприимный приют» — так писали в романах про герцогов и графов. Гостеприимный приют, как правило, помещался в замке, а сам герцог или граф помещался верхом на лошади, а вокруг бушевала метель…
Додумать до конца она не успела, потому что Александр Петрович, вовсе не покинувший «приют», появился откуда-то сбоку, взял ее за руку, повернул к себе, посмотрел внимательно и даже как будто сердито, а потом поцеловал, и целовал ее долго и со вкусом. От изумления она даже слегка пискнула — никто не целовал ее уже лет сто или двести, — но он не обратил на ее писк никакого внимания.
Очень быстро они оказались на диване в гостиной, а потом в светелке, на пышнотелой кровати, а потом в джакузи, куда заново налилась вода, а потом опять на диване.
Почти никаких слов. Только одно огромное чувственное изумление — такое огромное, что оно нигде не помещалось, лезло наружу, словно таращилось на них.
Что это за мужик?!. Откуда он взялся?!. Что она делает с ним на диване в гостиной?!
Десять лет она была «верной женой» — и на второй день после развода угодила в постель с незнакомым человеком, о котором ничего не знает, кроме того, что зовут его Александр Петрович, и еще того, что он тоже когда-то там развелся!..
Десять лет она не знала никаких мужчин, кроме собственного мужа, который вчера… нет, сегодня забрал из ее гардероба свои вещи. Десять лет не знала, а теперь оголтело занимается любовью на казенном диване — и даже толком не понимает, с кем!
Они уснули очень поздно — или слишком рано — поперек пышнотелой кровати, потому что ни у нее, ни у него не было сил переползти и лечь нормально.
Ей показалось, что она совсем не спала, — только что в последний раз он отпустил ее, поцеловав напоследок, — но что-то свербело в ухе, и она с трудом разлепила веки и поняла, что за окнами утро, что ее любовник крепко спит, свесив до ковра волосатую смуглую руку, а у нее в сумке звонит телефон.
Кое-как она поднялась, и, шатаясь, пошла искать сумку, и долго искала, тихо и жалобно ругаясь себе под нос, и наконец нашла.
— Да.
Ее собственный голос был хриплым и низким — голос женщины, которая всю ночь напролет занималась преступной любовью.
— Инна Васильна, ты?
— Да. Кто это?
— Ты в Москве?
— Да. Кто это?!
— Это Якушев. — Так звали первого зама губернатора. — Прилетай, у нас беда. Мухина убили. Сегодня ночью.
* * *
Похороны губернатора, как все официальные похороны, прошли с фальшивой помпезностью и показались Инне очень холодными — под стать наступившей в Белоярске зиме.
В Москве стояла золотая осень — синее небо, чистый холодный воздух, ветки деревьев, словно нарисованные тушью на красном и желтом, бульвары, заваленные листьями. По утрам под ногами вкусно хрустел ледок, а днем почти пригревало, и казалось, что до зимы далеко-далеко.
Зима оказалась намного ближе к Белоярску, чем к Москве, — ветер с Енисея был ледяным и острым, взметывал вчерашний снег, лез под шубы и темные очки, надетые не от солнца, а для того, чтобы вездесущие камеры не снимали глаза.
Руки у Инны совсем заледенели в тонких перчатках, и пришлось сунуть их в карманы. Деревянные и бесчувственные от холода пальцы нащупали что-то твердое, и она долго не могла сообразить, что там такое. Почему-то это казалось страшно важным, и она чуть успокоилась, поняв, что это зажигалка.
Зажигалка. Ничего особенного.
Откуда она там взялась?..
Городское кладбище даже в «привилегированной» его части было унылым и неуютным — все снег да снег, все кусты да кусты, все гранит да гранит, да еще черный мрамор, и не разберешь, кто там под ним — местные ли «братки», устроившиеся здесь с наибольшим почетом, начальники высокого ранга, священники и академики из «ссыльных».
От темных очков снег казался желтым, а низкое небо — фиолетовым.
Ухали трубы, мешали думать. Солдатики переминались с ноги на ногу, мерзли в худых шинельках. Московская траурная делегация, постно потупившая государственные головы, стояла вроде бы среди толпы, а вроде бы и обособленно. «Местные» все стремились туда, к ним поближе, и даже те, что стояли неподвижно, — стремились, подсовывались, метали взгляды.
Инна от них отвернулась.
Может, она и была слишком «чувствительной», как это называл верный Осип Савельевич, но все же считала, что похороны — не место для карьерных затей. Ну пусть хоть в присутствии мертвых, ну хоть на время живые позабудут про «хлеб насущный», про «доходное место», про «начальничье око»! Все равно — доходное у тебя место или нет — кончится все кладбищенской тоской, снегом, вывороченной землей, присыпанной твердыми белыми шариками, которые катятся и катятся, сыплются в расхристанную яму, отчего-то казавшуюся Инне непристойной.
— Загрустила совсем, Инна Васильевна? Или замерзла?
Это Симоненко, отвечавший в области за сельское хозяйство. «Кадровый работник» — так было написано в его служебной характеристике. Инна не испытывала к «кадровым работникам» никакого почтения. Или работник, или нет, а там уж — кадровый, не кадровый — значения не имеет.
— Замерзла, Василий Иванович.
— Шубейка у тебя…
— Что?..
— Больно фасонистая. В Европах, что ль, прикупила?
Дает понять, что передачу «Единственный герой», в исполнении Гарика Брюстера и ее собственном, видел и не одобряет, поняла Инна. И черт с ним. Ее многие не одобряли, но так уж она устроена, что по большей части ей было на это наплевать. Людей, чьим мнением она по-настоящему дорожила, было немного, остальных она не боялась и умело использовала в своих целях — не торопясь, не сбиваясь с нужного тона, не «переходя на личности», корректно, со сверкающей ледяной улыбкой.
Ознакомительная версия.
