После встречи с Клеем Оливия сразу поехала домой. На нее опять навалилась страшная усталость, из-за приступов которой она две недели назад и обратилась за консультацией к своему кардиологу. Чувствуя, что едва ли сможет переодеться, она все-таки заставила себя снять верхнюю одежду и облачиться в теплый халат голубых тонов, очень подходящих к цвету ее глаз.
Из чувства протеста против своей доли она решила лечь на диване в гостиной, а не на кровати. Клей предупреждал ее, что можно ожидать повторных приступов непреодолимой усталости, а потом однажды она просто не сможет встать.
«Но не сейчас», – подумала Оливия, потянувшись за шерстяным пледом, всегда лежавшим на тахте около кресла. Она села на диван, положила одну из декоративных подушек в изголовье, легла и натянула на себя плед. И только потом облегченно вздохнула.
«Две недели, – крутилось у нее в голове. – Две недели. Четырнадцать дней. А сколько это часов? Не важно», – засыпая, подумала она.
Когда она проснулась, тени в комнате подсказали ей, что уже вечер. «Перед встречей с Клеем я только выпила утром чашку чая, – вспомнила она. – Не хочется, но надо что-то съесть». Откинув плед, она медленно поднялась, опять вдруг ощутив настоятельную потребность проверить, на месте ли бумаги Кэтрин. На самом деле у нее возникло пугающее чувство, что они каким-то образом исчезли из сейфа в гардеробной.
Но нет, вот они, в папке, которую мать дала ей всего за несколько часов до смерти. «Письма Кэтрин к матери, – подумала Оливия, и у нее задрожали губы. – Письмо матери-настоятельницы к Кэтрин; копия свидетельства о рождении Эдварда; полная страсти записка, которую он дал моей матери для передачи Кэтрин».
– Оливия.
В квартире кто-то был, и он шел к ней по коридору. Клей. Трясущимися пальцами Оливия затолкала письма и свидетельство о рождении в сейф, не успев положить их в папку, закрыла дверцу и нажала на кнопку, которая автоматически запирала сейф.
Потом она вышла из гардеробной.
– Я здесь, Клей.
Она даже не попыталась скрыть прозвучавшие в ее голосе ледяные нотки неодобрения.
– Оливия, я волновался за тебя. Ты обещала вечером позвонить.
– Не припомню, чтобы обещала такое.
– Обещала, обещала, – с жаром подтвердил Клей.
– Ты дал мне сроку две недели. По-моему, прошло не более семи часов. Почему ты не попросил консьержа позвонить мне?
– Я подумал, что ты могла заснуть, и в этом случае ушел бы, не потревожив тебя. Ну, или, честно говоря… Если бы ты узнала о моем приходе, то могла бы не впустить меня, а я так хотел тебя повидать. Утром я, наверное, сильно тебя огорошил.
Оливия не ответила, и Клей Хэдли мягко прибавил:
– Оливия, ведь существует причина, почему ты дала мне ключ вместе с разрешением приходить, если я заподозрю неладное.
Она почувствовала, что ее негодование по поводу вторжения утихло. Клей сказал правду. «Позвони он, я бы сказала, что отдыхаю», – подумала она. Потом Оливия проследила за взглядом Клея.
Он смотрел на конверт из плотной бумаги у нее в руке.
С того места, где он стоял, ему отчетливо было видно единственное слово, написанное ее матерью.
«Кэтрин».
Моника жила на первом этаже реконструированного таунхауса на Восточной Тридцать шестой улице. Ей казалось, что поселиться в квартале с такими домами – все равно что вернуться в девятнадцатый век, когда все дома из бурого песчаника были частными особняками. Ее квартира размещалась в задней части здания, а это означало, что она имеет исключительное право пользоваться маленьким патио и садом. В теплую погоду она, сидя в патио в купальном халате, наслаждалась утренним кофе или вечерним бокалом вина.
После спора с секретаршей Нэн по поводу Майкла О’Кифа, ребенка, у которого был рак мозга, Моника решила прогуляться домой пешком, как часто делала. Она уже давно поняла, что пройти милю с работы до дому – это хорошая разминка, а также возможность снять напряжение.
Столь же хорошо действовала на нее стряпня после рабочего дня. Повар-самоучка, Моника обладала кулинарными талантами, о которых среди ее друзей ходили легенды. Однако ни прогулка, ни превосходные паста и салат, которые она приготовила себе в тот вечер, не избавили ее от гнетущего чувства, что над ней сгущаются тучи.
«Это все из-за ребенка, – решила она. – Мне надо завтра выписать Салли, но если даже я проверю ДНК и выясню, что Рене Картер не является ее биологической матерью, что это докажет? Мой папа был приемным ребенком. Я почти не помню его родителей, но он всегда говорил, что не может себе представить на их месте кого-то другого. Фактически он перефразировал слова Алисы, дочери Тедди Рузвельта. Овдовев, Рузвельт повторно женился, когда Алисе было два года. Когда ее спросили о мачехе, Алиса без колебаний ответила: “Она была единственной матерью, которую я знала или хотела бы знать”. Правда, повторяя эти слова и питая к приемным родителям такую же любовь, как Алиса Рузвельт к воспитавшей ее мачехе, папа всегда интересовался своими настоящими родителями, – размышляла Моника. – В последние несколько лет своей жизни он был этим прямо-таки одержим».
Салли привезли в отделение неотложной помощи в тяжелом состоянии, однако признаков жестокого обращения не было, и кормили ее, по-видимому, хорошо. И разумеется, Рене Картер была не первой матерью, поручающей своего ребенка заботам няни.
Еще одним поводом для беспокойства была перспектива подтвердить излечение рака мозга у Майкла О’Кифа. «Я не верю в чудеса», – с жаром говорила себе Моника, но не могла забыть, что осмотр подтвердил неизлечимую болезнь Майкла.
С удовольствием поглядывая на предметы обстановки своей квартиры, она не спеша лакомилась ломтиками свеженарезанного ананаса и отпивала кофе из маленькой чашки.
Вечер выдался прохладным, она включила газовый камин и уселась поблизости в мягкое кресло, рядом с круглым обеденным столиком. Мерцающие языки пламени бросали отсветы на старинный обюссонский ковер, гордость ее матери.
Внезапно тишину нарушил резкий телефонный звонок. И хотя Моника страшно устала, она вскочила на ноги и бросилась к телефону, зная, что это может быть звонок из больницы по поводу одного из ее пациентов. Сняв трубку, она уже говорила: «Доктор Фаррел слушает», не успев даже понять, что звонят с ее частной линии.
– Надеюсь, доктор Фаррел в порядке, – послышался насмешливый мужской голос.
– Да, в полном порядке, Скотт, – холодно ответила Моника, несмотря на то что голос Скотта Альтермана встревожил ее.
Тон сменился на серьезный.
– Моника, мы с Джой помирились. Все было неправильно. Теперь мы оба это понимаем.
– Жаль, – сказала Моника. – Только учти, что все это не имеет ко мне никакого отношения.
– Это имеет к тебе самое прямое отношение, Моника. Я втайне от всех побывал в президентском сыскном агентстве. Одна первоклассная юридическая фирма на Уолл-стрит предложила мне сотрудничать с ними. Я согласился.
– Раз так, ты, надеюсь, в курсе, что в Нью-Йорке живут восемь или девять миллионов человек. Подружись с любым из них или даже со всеми, только оставь меня в покое.
Моника повесила трубку, но, расстроившись, не смогла усидеть на месте. Она убрала со стола и допила кофе, стоя около мойки.
В понедельник вечером, расставшись с Моникой около ее кабинета, Нэн Родс села в автобус, идущий по Первой авеню, чтобы встретиться с четырьмя своими сестрами на ежемесячном ужине в пабе «Нириз» на Пятьдесят седьмой улице.
Она овдовела шесть лет назад, а ее единственный сын жил с семьей в Калифорнии, поэтому работа у Моники была для Нэн спасением. Она любила Монику и часто говорила о ней на семейных ужинах. Сама будучи одной из восьмерых детей в семье, она постоянно сокрушалась о том, что у доктора Фаррел нет потомства и что сама она была поздним ребенком – ее родители уже умерли.
В тот вечер, сидя с коктейлем за привычным угловым столиком в «Нириз», Нэн опять затронула ту же тему.
– Пока ждала автобус, я видела, как доктор Моника шла по кварталу. День у нее выдался такой тяжелый, и я подумала, что ей, бедняжке, не позвонят папа с мамой и не утешат ее. Чертовски обидно, что у ее отца в свидетельстве о рождении были указаны лишь имена приемных родителей, Энн и Мэтью Фаррел. Настоящие родители наверняка постарались, чтобы он не мог их разыскать.
Сестры согласно закивали.
– Доктор Моника выглядит так шикарно! Ее бабка происходила, наверное, из хорошей семьи, может быть, американской, – подхватила младшая сестра Нэн, Пэгги. – Если в те времена незамужняя девушка беременела, ее отправляли куда-нибудь подальше, пока не родится ребенок, а потом, не найдя ничего лучшего, отдавали его на усыновление. А в наши дни если незамужняя девушка забеременеет, то начинает хвастать об этом в «Твиттере» или «Фейсбуке».
– Я знаю, что у Моники много друзей, – вздохнула Нэн, взяв в руки меню. – У нее удивительный талант привлекать к себе людей, но ведь это совсем другое, правда? Что ни говори, кровные узы важнее.
