– Если его столкнули, ты хочешь сказать.
– Да! – закричал Волков. – Я должен знать, кто это сделал! Тем более что в конторе вчера было всего…
– Семь человек, – подсказала Юля. – Вместе с тобой.
– Я его не сталкивал.
И они помолчали.
Волков вдруг очнулся и посмотрел на жену так, как будто видел ее первый раз в жизни.
Впрочем, он на самом деле видел ее первый раз – в этой самой новой жизни, которую они с такой легкостью себе организовали. В старой видел, а в новой, пожалуй, нет.
– А… почему ты не на работе?
У нее изменилось лицо.
Ту женщину, которая только что разговаривала с ним о Коле, он знал и любил. А эту, новую, с новым лицом, пожалуй, не знал. И не любил?..
– Юль?
– Что?
– Почему ты не на работе?
– Какая тебе разница?
«Какая тебе разница» – это тоже было из новой жизни, в которой он путался, терялся, не знал, как себя вести.
В которой – «спасибо, не нужно».
Или – «да, положи под зеркало».
– У меня больше нет работы, – сказала новая незнакомая женщина. – Меня уволили. Впрочем, не меня одну. Всех уволили. Мне еще очень повезло, потому что обещали заплатить то, что при увольнении положено по договору. Так что скорее всего я не сяду тебе на шею.
– Можешь сесть, – растерянно предложил Волков. Ничего подобного он не ожидал, – вполне можешь.
– Спасибо, не нужно.
Теперь никакой, ни старой, ни новой Юли в кухне не было вовсе. Была туманность Андромеды, излучавшая враждебность, прямо-таки искрившая ею.
Не подходи, убьет.
Нет, но такие вещи не делаются в одну минуту! Особенно в солидных, годами работающих фирмах! Нет, все понятно, людей увольняют десятками, и это называется «мировой финансовый кризис», и биржи труда переполнены, и президент в очередной раз пообещал что-то такое проиндексировать, а что-то проконтролировать, но Волков почему-то был совершенно уверен, что к ним с Юлей вся эта петрушка не может иметь никакого отношения.
Петрушка, стало быть, мировой финансовый кризис.
Они профессионалы, каждый в своей области, они давно и хорошо работают, они научились быть полезными делу, которое…
– Юля, почему ты мне ничего не сказала?!
– Что я должна была тебе сказать?
– Что у вас увольнения, или сокращения, или как это называется!
– У нас закрыли представительство, – сообщили из туманности Андромеды. – Все, целиком. Выгнали всех до единого, и меня в том числе. Зачем тебе это знать?
– Затем, что я твой муж, – растерянно пробормотал Волков.
– Ты уверен? – спросили из туманности, и враждебность полыхнула фиолетовым огнем, и Волков почувствовал, что шерсть на загривке стала дыбом, как будто электрический удар прошел по телу. – Я что-то не очень в это верю, Волков. Но ты не переживай, – это было сказано бодро, в духе раскрашенных баранок из телевизора, – я что-нибудь придумаю. Я совершенно не претендую на то, чтобы ты меня содержал, и…
– Замолчи, – тяжело сказал Волков и вышел из кухни вон.
Неизвестно откуда, из туманности, что ли, накатило такое бешенство, что, одеваясь и засовывая в карман пропуск, он надорвал этот самый карман и, дернув, оторвал совсем.
Теперь на месте кармана была какая-то идиотская мешковина, из которой во все стороны торчали идиотские белые нитки. Зарычав, Волков содрал пиджак, швырнул его на разобранную, даже какую-то развороченную постель и выдернул из гардероба следующий пиджак.
«Вы не хотите, чтобы я вас содержал?! Вы даже не находите нужным поговорить со мной?! Я этого недостоин, с вашей точки зрения?!»
Сопя и изрыгая из ноздрей пар, как бык на арене, он кое-как обулся, напялил куртку и бабахнул дверью так, что с наружной стороны отвалился крючок, на который в прежние, хорошие времена всегда вешали глупый рождественский веночек.
Вешали веночек, и елку ставили, и пироги пекли, и бенгальскими огнями заранее запасались, и еще Юлька покупала какие-то рога с блестками, и всю новогоднюю ночь все шатались в этих самых рогах, и все было так хорошо, и ничего этого больше нет!..
Как она сказала – ты не бойся, тебе не придется меня содержать?!
Растравляя свои раны, Волков сбежал по лестнице, даже лифта дожидаться не стал, и вывалился на улицу.
Снегу навалило так много, что вдруг показалось – город затих. В этой непривычной, сельской тишине в отдалении двигались тихие машины, вдоль дома неслышно крался здоровенный серый кот, и деревья стояли, не шелохнувшись.
Я узнаю, кто заходил к Сиротину и кто оставил след на ковре, с которым бедолага Коля собирался вместе выйти на пенсию! Я узнаю, что случилось на самом деле вечером в его выстуженном кабинете. Я узнаю, кто из моих сотрудников врет и зачем именно врет, а потом уеду.
Я уеду в Ильинку, в старый, нетопленый, щелястый родительский дом, буду чистить снег, колоть дрова и пить водку, а вы все тут можете делать, что хотите, – горевать из-за увольнения, попивать свой кофеек, жить своей новой жизнью.
Я больше так не хочу. И не буду».
Он вышел за ограду – дом был «охраняемый», из дорогих, только, как обычно в Москве, машины приходилось оставлять на тротуаре, поэтому радиаторы оказывались втиснуты в забор, а задние колеса висели над проезжей частью. Все до единой местные старушки из громадных серых и хмурых сталинских домов, окружавших «точечную элитную застройку», ненавидели и машины, и их хозяев и каждый день писали в управу жалобы, требуя ликвидировать и «застройку», и машины, и хозяев, но ничего не помогало.
В России, как известно, очень мало земли. В России строить негде, и жить негде, и машины ставить негде. Только под носом у старушек.
Волков, извиваясь, пробрался между оградой и радиаторами, утопая по щиколотку в снегу, исхитрившись, открыл дверь, завел двигатель и взял с пола щетку.
Этой щеткой он собирался разгребать сугроб, в который превратилась его машина, как раз до тридцать первого декабря.
Волков даже не знал, откуда начать. Если с крыши, то вся масса снега ухнет ему на ноги, и нужно будет идти переобуваться, а он в квартиру ни за что не вернется! Если с лобового стекла, то потом, для того чтобы расчистить капот, понадобится лопата, а лопаты у него нету. Если с заднего стекла…
– Дяденька, – позвали его откуда-то сзади и снизу. Волков оглянулся и никого не заметил, – дяденька, извините, пожалуйста…
Волков покрутил головой и опять никого не заметил.
– Я здесь, – пояснили очень серьезно, и Волков, кряхтя и придерживая полы куртки, чтобы не обтирать ими автомобильные бока, выбрался на шоссе.
Выбравшись, он обнаружил гнома в шапке с помпоном. Гном стоял в стороне, не приближаясь, и казался очень маленьким.
– Чего тебе? – спросил Волков сердито.
Он терпеть не мог брошенных детей, нищих старух и побирающихся стариков.
Ему казалось, что он виноват перед ними – во всем. Именно он и никто другой.
– Извините, пожалуйста, – сказал гном, тараща глаза, – у вас есть сорок шесть рублей семнадцать копеек?
Волков моргнул.
Мимо проехал непривычно тихий автомобиль, обдал их снеговой крошкой, и Волков за шиворот втянул гнома на тротуар.
Тот переступил ногами в крепеньких красных сапожках и покосился на Волкова неодобрительно.
– Так, – сказал Волков, сердясь все сильнее. – Какие, к чертовой матери, сорок восемь рублей пятнадцать копеек?
Гном сосредоточенно пошевелил губами, словно повторяя про себя заранее выученный урок.
– Не-ет, – наконец сказал он. – Мне нужно сорок шесть рублей семнадцать копеек! У вас есть столько?
Он был очень чистенький, ухоженный, совсем не уличный, как определил для себя Волков. Шапка с помпоном старательно надвинута на уши, и шарф повязан как следует, и красные сапожки на липучках тоже довольно чистые, хотя и не новые, с растрескавшимися носами.
Пожав плечами, очень сердитый Волков полез в бумажник – моментально вспомнился оторванный пиджачный карман – и достал полтинник.
– На.
Гном стянул варежку и взял бумажку.
– А это сколько рублей?
Этого Волков совсем не смог вынести.
– Пятьдесят! – рявкнул он. – Ты что, не видишь?!
– Волков, на кого ты орешь?
Он оглянулся. Через сугроб, задрав шубу, к нему лезла Юля. Та, прежняя Юля, его жена, а вовсе не туманность Андромеды.
– На меня, это потому что я у него денежек попросил. Никто не любит денежки давать, – пояснил гном обстоятельно.
И тут он вздохнул.
Юля пробралась к ним, поскользнулась, чуть не упала. Волков ее поддержал. Локоть под шубой был твердый и чужой, как железный прут из ограды.
– Ты кто такой? – спросила Юля у гнома.
– Я Павлик, – представился тот, аккуратно засунул купюру в карман курточки и натянул варежку. – Мне нужно сорок шесть рублей семнадцать копеек. Он дал! – И показал на Волкова.
– А почему тебе нужно именно сорок шесть рублей семнадцать копеек?
Мальчишка удивился.
– Потому что батон стоит восемнадцать рублей, а молоко двадцать восемь семнадцать, это все знают! А мне нужен батон и молоко.
