Мы спустились на специальную площадку для погружений у самой воды и прополоскали водой маски, чтоб стекла не запотели. Я помахала Кавээну рукой и спиной плюхнулась в воду.
Меня поразил контраст в ощущениях, которые я по привычке сразу же стала анализировать. Волнующаяся от довольно заметного ветра поверхность моря сменилась тишиной и спокойствием подводного мира. Только колеблющаяся над головой серебристая поверхность воды напоминала, что где-то существуют волны и ветер.
Я задрала голову и увидела фигуру Игорька, в туче серебристых воздушных пузырьков ввалившегося сквозь поблескивающую перламутром крышу. Он принялся выделывать руками и ногами бестолковые движения, привыкая к управлению своим телом под водой.
Я просигналила ему рукой – спускаемся, мол, вниз, к самолету, и мы, зашевелив ластами, повернулись головами к лежащей на дне цели нашего погружения.
Вдруг беспокойная мысль об акулах, гигантских осьминогах, электрических скатах и прочих морских чудищах пришла мне в голову. Я оглянулась по сторонам, но ничего, кроме сгущающейся метрах в тридцати от нас сероватой мглы, не увидела.
Какие-то рыбешки, очень похожие на обычных селедок, шныряли вокруг нас и вели себя совершенно спокойно. Глядя на них, я тоже успокоилась, к тому же даже вспомнила, что в Каспийском море ни акулы, ни осьминоги не водятся. Даже если это и не так, я быстро себя в этом убедила, чтобы не отвлекаться на всякие не относящиеся к работе страхи.
Дно сливалось в сплошную темную поверхность под ними, и только более темная часть этой поверхности позволяла догадаться, что там склон подводного обрыва и большая глубина. Оставленный водолазами с «Посейдона» фонарь-маячок на якоре-аккумуляторе подсказывал нам с Игорьком место расположения самолета.
Постепенно глаза начали различать огромную светлую сигару, боком лежащую на склоне дна. Одно крыло самолета вонзилось в ил и удерживало его от сползания с обрыва. Это была несомненная удача. Но глубоко ли оно вонзилось и прочно ли удерживает корпус самолета? Никто не мог ответить на эти вопросы.
Мы с Игорем опустились прямо к фонарю, прикрепленному к торчащей кверху хвостовой части самолета. Я помахала рукой, объясняя, что пойду вдоль правого борта самолета, а он должен идти вдоль левого. Игорек закивал головой – понял, мол.
Осторожно перебирая по поверхности самолета руками, я двинулась вдоль фюзеляжа, стараясь держаться ближе к иллюминаторам, почти прижатым к склону дна. Как только стало возможным, я попыталась заглянуть внутрь, но ничего, кроме своего отражения на черном фоне за стеклом, не увидела. Только тишина и неподвижность.
Я пробралась к двери и попыталась ее открыть, зная, впрочем, что без специальных инструментов сделать это совершенно невозможно. Когда я толкала дверь, мне показалось, что корпус самолета слегка качнулся, и я в испуге застыла. Я прекрасно понимала, что одной мне не под силу сдвинуть самолет даже из точки неустойчивого равновесия, но тем не менее больше не решилась искушать судьбу. Вдруг мой слабый толчок станет той последней каплей, которая свалит самолет в пропасть?
Иллюминаторы в носовой части упирались в заиленный склон дна, и мне ничего не оставалось, как сделать попытку добраться до кабины пилотов, наполовину скрытой за огромной грудой ила, которую самолет выпахал своим носом из дна при падении.
Первое, что я обнаружила, добравшись до носовой части, – разбитый фонарь кабины, полностью залитый водой. Это была плохая новость, хотя и наивно было бы ожидать, что самолет сохранит герметичность при падении в воду и ударе о дно, но я все же надеялась. Теперь оставалось надеяться только на то, что хвостовая часть осталась неразрушенной и воздух, скопившийся в ней, позволит людям продержаться хотя бы несколько часов, за которые мы должны успеть до них добраться и спасти.
Я напряженно вглядывалась в глубь пилотской кабины и вдруг увидела лицо человека, прижатое к стеклу. Глаза эти были широко раскрыты и в них явственно читались страх и боль. Рот тоже был открыт – то ли в крике, то ли в последней попытке вздохнуть. Я не могла оторвать от него взгляда.
В профессии психолога есть свои недостатки, или, если хотите, «издержки производства», как выражался преподаватель общей психологии университета, в котором я училась. Главный из этих недостатков – я всегда представляю психическое состояние человека, которого вижу перед собой. Сейчас передо мной был труп человека, умершего мучительной смертью, и я читала в его глазах все, что он пережил в последние мгновения своей жизни.
Волна ужаса, паники и страстного желания вырваться из-под воды на воздух мгновенно охватила меня, но я не могла сдвинуться с места, не в силах оторвать глаз от взгляда мертвого пилота.
Чья-то рука легла мне на плечо, и в ужасе я рванулась кверху, на воздух, на свободу из этой сдавливающей мою грудь воды…
Резкий удар головой о выступающий козырек кабины привел меня в себя. Перед глазами пошли красные круги, но страх и паника испарились.
Я огляделась и увидела Игорька, дергавшего меня за руку и в тревоге заглядывающего мне в лицо.
«Я в порядке! – показала ему жестами. – Один мертвый в кабине пилотов».
«Я не нашел никаких следов того, что пассажиры живы», – ответил мне Игорь.
«Так они все погибли, что ли?» – спросила я.
«Не знаю! Может быть! Не уверен», – пожал плечами Игорек.
«Если кто-то остался жив, то только в хвостовой части, – показала я Игорю на торчащий вверху над нами хвост самолета. – Пошли туда».
Мы перебрались к хвостовым иллюминаторам.
Внутри салона самолета было по-прежнему темно и безжизненно. Как мы ни заглядывали в иллюминаторы, ничего рассмотреть нам не удалось.
Я отцепила с пояса нож с тяжелой металлической ручкой и начала осторожно стучать по обшивке рядом со стеклом иллюминатора.
«Ответьте, кто жив! – выстукивала я азбукой Морзе букву за буквой. – Стучите по корпусу самолета! Ответьте, кто жив!»
Передав свою просьбу три раза подряд, я замерла, приложив ладони к обшивке самолета. Игорек застыл рядом в таком же напряженном ожидании.
Я ждала целую минуту. Ни малейшего колебания мои ладони не почувствовали.
Горькое чувство разочарования начало наполнять меня – я была уверена почему-то, что хоть кто-то из пассажиров останется жив и его удастся спасти.
И вот – молчание в ответ!
Ничего не поделаешь, видно, придется вытаскивать из самолета только тела погибших. В любом случае мы сделаем это, жив кто-то из них или нет. Все будут подняты на поверхность. Уважение к живым начинается с уважения к мертвым. Или по-другому, так, как эта мысль звучит в неписаном Кодексе Первых Спасателей: «Уважай бренное тело – оно носитель бессмертной души!»
«Все, ребята, – подумала я, обращаясь к еще живым для меня пассажирам самолета. – Даю вам последний шанс! Слушаю еще минуту. После чего мы с Игорьком поднимаемся с печальными для всех известиями».
Я передала свой призыв к пассажирам самолета еще три раза и прождала еще секунд сорок. И вдруг чуть не подпрыгнула от радости, хотя и не представляю себе, как можно подпрыгнуть под водой.
Мои ладони явственно ощутили слабый ответный стук. Я возбужденно махнула Игорьку рукой:
«Слушай!»
Он тоже приложил ухо к обшивке. Слабый ритмичный стук прозвучал для моих ушей слаще любой райской музыки. Я знала, что они живы! Мы спасем их! Нужно только узнать, как они и сколько еще могут продержаться.
Я попыталась сформулировать все это в одной короткой фразе, но тут начала понимать, что мне тоже отвечают азбукой Морзе, просто слышно плохо и некоторые буквы выпадают из слов…
«В результате взрыва в носовой части… пятнадцать человек. Трое погибших. Самостоятельно… не сможем. Двери заклинило. Есть раненые. Торопитесь, воздуха осталось на… часа…»
Не сговариваясь, мы с Игорем рванули к поверхности. Сколько воздуха осталось в салоне самолета? На полчаса? На полтора часа? Или на два-три часа? Мы должны исходить из самого худшего варианта, из расчета, что воздуха у пассажиров осталось всего на полчаса. А полчаса – слишком маленький срок, чтобы успеть вытащить из самолета, лежащего на дне моря, пятнадцать человек.
Когда я вынырнула рядом с темным пятном корпуса «Посейдона», я буквально не узнала того моря, которое я видела только что, перед погружением. Вокруг значительно потемнело, серые клочковатые облака, застилавшие небо сплошной пеленой, сбились в кучки, потемнели и мчались над водой с устрашающей скоростью. Волнение на море увеличилось, пена забивала лицо и мешала как следует рассмотреть, что происходит над поверхностью.
«Черт! Ветер поднялся! – подумала я, раздраженно ругнув метеорологов, будто они были виноваты в том, что ветер усилился. – Этого только не хватало. Через полчаса высотный ветер спустится вниз, и тогда здесь начнется такое веселое представление, что лучше на поверхность вообще не соваться».
