Он повернулся и едва не налетел на маленькую первокурсницу, бежавшую следом. Еще раз осмотревшись, мэр окончательно убедился, что Журковского с ним нет.
— Павел Романович, а что будет со стипендиями? — с веселой отвагой спросила девчонка, сверкая глазами.
— Я посвящу этому вопросу несколько минут на сегодняшней лекции, — ответил мэр. — Вы там будете?
— Конечно! — крикнула первокурсница.
Но мэр думал вовсе не о стипендиях. И даже не о лекции. Его занимало исчезновение Журковского.
«Ишь, только что был, и нет его, — ворчал он про себя. — Нашел время для шуточек. Тоже мне, Фигаро!.. Мысли какие-то черные ползут… Ну ладно, на нет и суда нет».
Павел Романович поднялся на второй этаж и, оставив свиту в коридоре, вошел в кабинет ректора, предупредительно пропустив вперед хозяина помещения.
— Слава Богу, — сказала Галина Сергеевна Журковская, увидев на пороге мужа. — На лекцию не пошел?
— Не пошел.
— Правильно. Своих лекций тебе не хватает, еще и на Греча ходить… Ему-то, конечно, в охотку это…
— Перестань, Галя. Что ты на него набрасываешься?
Шнурок на правом ботинке затянулся крохотным каменным узелком. Пытаясь развязать его, Журковский сломал ноготь, чертыхнулся и, выпрямившись, стащил ботинок, зацепив его носком левой ноги.
— Ложка же есть, — поморщилась Галина. — Что ты вещи калечишь?
— Ладно тебе.
— Ладно, ладно… Тебе все — «ладно».
— Ну не заводись, прошу тебя. Не порти с порога настроение, а?
— Тебе испортишь… Ты сам кому хочешь испортишь… Масло, кстати, не купил?
— Нет…
— Ну конечно…
— Я выйду, — стараясь оставаться спокойным, сказал Журковский. — Масло какое взять?
— Да любое, господи! Подсолнечное. Кукурузное. Растительное. Только побыстрее. Гости придут с минуты на минуту, а у меня еще конь не валялся…
Журковский малость помедлил, затем, внутренне собравшись, сделал шаг вперед и поцеловал жену, попав губами прямо в жесткий пучок седеющих черных волос.
— О, боже мой, не топчись ты в прихожей! Грязища на улице, хуже, чем в деревне! — отреагировала Галина Сергеевна на проявление мужней нежности, но голос ее заметно потеплел. — Натоптал, будто взвод солдат прошелся…
Журковский снова сунул ноги в ботинки, нагнулся, попробовал справиться с коварным узелком, потянул за шнурок, и тот лопнул, издав глухой короткий звук, напоминающий выстрел из пистолета с глушителем. Этот звук был знаком Журковскому только по американским и отечественным боевикам, на которые он нет-нет да и попадал, войдя в комнату сына, или ужиная на кухне, или где-нибудь в гостях — не спрятаться было от этой напасти, так же, как и от бесконечных мыльных опер, и от тошнотворно-пошлой рекламы.
— Вот молодец! — с интонацией победителя прокомментировала жена и удалилась на кухню.
«Черт бы его подрал!» — непонятно в чей адрес прошипел Журковский, неловко связывая обрывки шнурка. — «Черт бы вас всех подрал!»
Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь и тут же понял, что забыл ключи и портфель. Придется покупать какой-нибудь пакет, а это — лишние разговоры с продавщицей, пусть даже не разговоры, всего несколько слов, но ему не хотелось произносить и их.
Он мечтал побыть в полном одиночестве, даже Галя сейчас раздражала его, мешала остаться наедине с собой и хотя бы несколько минут ни о чем не думать, просто отдохнуть, просто расслабиться. Забыть о мышиной возне в Институте, о подсиживаниях, об интригах, которым, совершенно ясно, конца нет и не будет, о политических играх, в которых он ничего не понимал и понимать не хотел, но приходилось как-то участвовать и как-то выкручиваться, ибо в преддверии грядущих губернаторских выборов весь Институт разделился на несколько лагерей, и, судя по всему, лагеря эти, похожие на маленькие армии, готовились к сражению.
Журковский медленно спустился по узкой, темной лестнице и, забывшись (сколько раз напоминал себе — нельзя, нельзя, нельзя!), схватился ладонью за тонкие и как всегда — зимой и летом, в зной и в лютые морозы — отвратительно липкие перила. Анатолий Карлович брезгливо поморщился и вытер руку о полу длинной матерчатой куртки.
Его взгляд привлекла щель во входной двери, сочившаяся блеклым полусветом северного осеннего дня.
Журковский толкнул железную плиту, противно взвизгнувшую на металлических петлях, вышел на улицу и от души хлопнул дверью.
«Когда же они научатся закрывать за собой? Ведь полгода назад поставили кодовые замки, специально, чтобы бомжи не ходили… Все твердят «преступность, преступность», мол, на собственную лестницу вечером страшно выйти! А поставили им кодовые замки — так они дверь не захлопывают. Что за люди? Что за люди, Господи?»
Свернув в арку проходного двора, Журковский сделал привычный широкий шаг, почти прыжок, чтобы не провалиться по щиколотку в глубокую лужу (он хорошо знал эту выбоину в асфальте), но тут нога, на которую пришлась вся тяжесть тела, заскользила, и, чтобы не упасть, Анатолию Карловичу пришлось привалиться плечом к стене с обвалившейся во многих местах штукатуркой.
Выйдя из арки и отряхнув рукав куртки, Журковский оглянулся.
Так и есть. Лепешка раздавленного его ботинком собачьего дерьма.
Кое-как он почистил обувь, пошаркав ногами по чахлой траве квадратного газончика, оживляющего тесный двор-колодец, и вышел на проспект.
Когда Журковский вернулся домой, первые гости уже бродили по его квартире.
— Ну наконец-то, — преувеличенно весело крикнула Галя, высунувшись на секунду из кухни и снова исчезнув за углом длинного коридора. — Давай скорее, Толя!
— Иду!
Журковский растянул лицо в обязательной улыбке. Она могла бы выглядеть вполне добродушной, если бы не холодная злость, застывшая в глазах после короткого диалога с кассиршей супермаркета, забывшей дать сдачу и долго не понимавшей, чего же хочет от нее скандальный, въедливый и наглый покупатель.
Кассирша годилась пятидесятилетнему профессору Анатолию Карловичу Журковскому в дочери, но легко и непринужденно называла его на «ты», покрикивала, только что не материлась, а на одно из его замечаний даже крутанула пальцем у виска, многозначительно взглянув на верзилу-охранника, который с каменной рожей прислушивался к разговору.
— Иду, — повторил Журковский, топая по коридору. — Иду-иду!
На кухне толкались: Галина Сергеевна, Вика — жена доктора физико-математических наук Андрея Суханова, приятеля Галины, ее дочь Надя существо совершенно бесплотное, этакий двадцатилетний заморыш с прозрачным личиком, на котором, сколько помнил Журковский, всегда сидела маска невинного идиотизма, и Карина Назаровна — персонаж из тех, кого в литературе девятнадцатого века называли «приживалками». В конце двадцатого века в семье профессора Журковского Карина Назаровна имела статус «безотказного человека».
— Принес? — спросила Галина.
— Принес… Вот… — муж протянул ей бутылку подсолнечного масла.
— Ну-ка, ну-ка… — Карина Назаровна перехватила бутылку и поднесла вплотную к лицу. Она не была близорука, и эта странная привычка — читать или разглядывать предметы, буквально водя по ним толстым и всегда красным носом, сначала казалась Журковскому милой, потом странной, а последнее время начала просто раздражать. — Ну-ка, ну-ка… Смотри, Галочка, настоящее…
— А что, — спросил Журковский, — масло тоже нынче поддельное продают?
— Еще как! Сплошные подделки! Левак гонят без всякого стыда и совести! Травят народ!
— Толя, ты иди в комнату. Здесь и так не продохнуть, — заметила Галина. Что ты встал столбом? Только место занимаешь.
— Ладно, — сказал Журковский и повернулся было, чтобы последовать совету супруги, но та затараторила:
— Подожди, раз уж ты все равно… Захвати вот салат… накрой там тарелочкой, чтобы не подсох, поставь куда-нибудь… У нас уже места нет совсем… Не повернуться просто…
— Правильно, — поддержала Галину Сергеевну Карина Назаровна, вручая Журковскому глубокую тарелку с салатом «оливье» — дежурным блюдом любого праздничного застолья еще с советских времен. — Порожний рейс — стране убыток!
Чрезвычайно довольная изреченной мудростью, Карина Назаровна отвернулась от Журковского, сразу утратив к нему всякий интерес.
— Надюшка, давай, давай, не спи, детка моя…
Надюшка, с обычной своей апатичной гримасой, застыла над раковиной, в которой лежала кучка грязных, черных и шишковатых картофелин.
— Ничего не готово! — всплеснув руками, словно смиряясь с собственным бессилием и признавая полной поражение, громко сказал Галина. — Ну надо же! Ничего не успели, девчонки!..
Оставив «девчонок», каждой из которых, исключая, конечно, снулую Надюшку, было далеко за сорок, Журковский двинулся в гостиную.
