С десяти до двенадцати лет я каждый вечер, засыпая, мысленно молилась о том, чтобы из моих близких родственников никто не умер, — забывая при этом, что бедняжка Саграрио уже умерла. Мои молитвы пока что не оставались неуслышанными. И если я жаждала того, чтобы ничего не менялось, так это потому, что я, конечно же, чувствовала себя счастливой.
Я могла бы стать еще более счастливой только в том случае, если бы в меня влюблялись так, как влюблялись в Кэрол. Ей не приходилось вообще ничего делать для того, чтобы на нее обращали внимание. Она была очень заметной: если она входила в комнату, то казалось, что туда ворвался ветер. Когда она снимала резиночку, стягивающую волосы в хвост, и встряхивала головой, ее волосы тут же приковывали к себе внимание шелковистостью, блеском и ароматом, и мы все невольно начинали пялиться на нее, как на некое возвышенное существо. Меня пугала уже одна только мысль, что я могу стать такой, как Саграрио, а потому я иногда пыталась подражать Кэрол. Я стремилась вызывать к себе симпатию, стремилась вести себя раскованно и непринужденно, стремилась не оставаться незамеченной, но у меня не получалось добиваться такого эффекта, какой производила Кэрол, и к тому же эти усилия меня утомляли. Я по своей природе была скорее задумчивой и сдержанной, и вряд ли мне шло на пользу то, что я не умела замечать и правильно истолковывать сигналы, которые мне посылала сама жизнь.
Мама с энтузиазмом взялась за работу продавщицы, доставляющей товары на дом. В фирме, на которую она работала, ей устанавливали определенные нормы, и она приходила домой изможденная. Мне поневоле пришлось научиться готовить спагетти для себя и брата, а несколько дней спустя я уже готовила и для родителей. Я оставляла им приготовленную еду на рабочем кухонном столе в мисках, закрытых крышками. Я готовила спагетти по-болонски, спагетти со взбитыми желтками, обжаренной ветчиной и овечьим сыром, спагетти с четырьмя сортами сыра. Мне не хотелось, чтобы у мамы появился повод снова сидеть дома и предаваться меланхолии. Раз она работала, то вроде бы получалось, что она живет так, как все остальные женщины в мире. Анхель постепенно привык к моей стряпне и больше уже не прельщался тем, что готовила наша мама. Мы с удовольствием сидели в кухне вдвоем, делая домашнее задание, а я при этом еще и успевала приготовить спагетти. Иногда мама заставляла нас попробовать продукты питания, изготовленные из водорослей и тофу, которые продавала ее фирма, но мы, когда мамы не было рядом, выбрасывали эти продукты в мусорное ведро и прикрывали газетой. Нам не хотелось, чтобы мама усомнилась в том, что продукты, которые она продает, нравятся людям.
В сложившейся ситуации само собой подразумевалось, что водить Анхеля на занятия по карате должна я, но мы договорились с ним, что он станет ходить туда сам, будет вести себя очень осторожно и смотреть налево и направо, прежде чем переходить проезжую часть улицы. Так поступали все дети его возраста. В моду снова вошла езда по городу на велосипеде, а потому все гоняли на них как сумасшедшие. Никто не мог постоянно ходить рядом с Анхелем и присматривать за ним. Однако маме было трудно понять, что ее дети растут и постепенно взрослеют. Она не понимала, что жизненный опыт каждый человек приобретает индивидуально. Когда мне было восемь лет, Анхель по моей просьбе обманывал маму, говоря ей, что я играю дома у другой девочки и что мама этой девочки проводит меня вечером домой, хотя на самом деле я гуляла и возвращалась домой с наступлением сумерек одна, переходя улицы на перекрестках со светофорами по пешеходным переходам — то есть делая то, что мама считала для меня смертельно опасным. Я быстро поняла, что опасения мамы чрезмерны и что нужно бороться с ними, прибегая к различным ухищрениям. Мне всеми правдами и неправдами удавалось жить жизнью обычной девочки и даже чувствовать себя свободнее сверстников, потому что мама ничего о моих поступках не знала. Она всегда была очень рассеянной, потому что, наверное, постоянно думала о девочке, запечатленной на той фотографии, — Лауре (причем думала о ней она, видимо, еще задолго до того, как я узнала о ее существовании) — или же еще Бог знает о чем. Если бы у моей мамы были братья или сестры, она могла бы изливать им душу, рассказывая о своих горестях, но она была в семье единственным ребенком, а ее родители — бабушка Марита и дедушка Фернандо — жили в Аликанте. И столь немногочисленные близкие родственники со стороны матери, и близкие родственники со стороны отца жили далеко от нас, в других городах, и мы виделись с ними разве что на Рождество. Мама не любила общаться со своими родственниками, не отличалась сентиментальностью по отношению к ним и отнюдь не приходила в восторг от поездок в Аликанте к родителям и от их приездов на несколько дней к нам в гости. Когда мы с папой замечали, что ее родители, находясь так далеко от дочери, чувствуют себя, наверное, очень одиноко, она отвечала, что ее родители не имеют ни малейшего понятия о том, что значит чувствовать себя одиноко. На этом разговор на данную тему заканчивался.
Анхель всегда держался в стороне от таких проблем и воспринимал подобные события как маленькие театральные представления, разыгрывающиеся посреди настоящей жизни. Он много раз спрашивал меня, как будет выглядеть, когда станет взрослым и начнет носить костюм и галстук. Волосы у него были гладкими, цвета меди (такой цвет у медных электрических проводов), и очень тонкими. Тех волос, которые оставались на расческе после того, как он причесывался, почти не было видно. Зрачки у него тоже были цвета меди, а белки глаз имели голубоватый оттенок. Ноги у Анхеля были очень худыми — такими худыми, что штаны при ходьбе болтались на них из стороны в сторону. Сам Анхель был высоким, хилым и задумчивым — он, казалось, постоянно размышлял о своем житье-бытье. Он сильно уступал во внешности братьям моих подруг. Мне приходилось таскать его за собой практически везде и всюду. Мы вместе шли в школу и вместе возвращались, я брала его с собой, когда направлялась в парк поиграть с друзьями. Он стал чем-то вроде моей тени. Правильнее было бы, наверное, сказать, что мы не столько ходили куда-то вместе, сколько он, шаркая ногами, просто тащился вслед за мной. Он прекрасно знал, какая ему отводится роль: ему следовало вступать в разговор только тогда, когда его о чем-то спрашивали. А вообще он должен был слушать, смотреть и молчать. Как и многие младшие братья, он был окружен ореолом серьезности. Такие мальчики казались даже более серьезными, чем взрослые, и их внутренний мир представлял собой загадку.
Чем больше мама работала, тем более изможденной она себя чувствовала, и чем более изможденной она себя чувствовала, тем больше свободы получали мы с Анхелем. Я постепенно приходила к выводу, что взрослые, в общем-то, нужны только для того, чтобы приносить домой деньги. Отец, Даниэль, пользовался загруженностью мамы для того, чтобы самому подольше поработать за рулем такси. Жизнь шла своим чередом. У Анхеля окрепли ноги — их икры стали более округлыми — и улучшился цвет лица. Он уходил играть все дальше и дальше от нашего дома, и ему приходилось бежать все быстрее и быстрее, чтобы успеть вернуться домой до прихода наших родителей. На тот случай, если в один прекрасный день в этой системе вдруг произошел бы сбой, мы договорились, что скажем, что он сейчас у одного из своих друзей и что отец этого друга проводит его домой. Мы установили на этот случай временной рубеж, к которому надлежало обязательно вернуться домой, — десять часов вечера.
В тот вечер — вечер огромной нервотрепки — Анхель не вернулся домой ни в семь, ни в восемь часов. Я делала домашнее задание по какому-то гуманитарному предмету и одновременно готовила лапшу с грибами. Анхель, как правило, приходил домой до нашего отца, возвращавшегося с работы примерно в восемь вечера. Мама приходила домой в половину девятого. Отец принимал душ и читал газету. Иногда он пристально на меня смотрел, словно пытаясь разгадать, что происходило в семье во время его отсутствия. Мама, едва переступив порог, снимала туфли и запихивала их в угол прихожей. Затем она резким движением ставила чемоданчик с изделиями фирмы на мраморный столик, стоявший перед зеркалом, швыряла туда же ключи от машины и направлялась в спальню, по пути снимая с себя и бросая куда попало одежду. Она принимала душ и шла в обратном направлении, подбирая брошенную одежду.
— Боже мой, ну и денек сегодня! — говорила она, целуя мужа.
Потом она шла в кухню и, остановившись на несколько секунд на пороге, смотрела, как мы с Анхелем, сидя за столом, делаем уроки.
— Как мне повезло! Какая я счастливая! Ни у кого в мире нет таких детей, как у меня. Я у себя на работе вот-вот побью рекорд. Анна говорит, что начальники очень мною довольны. В этом году мы поедем в отпуск на целый месяц.