— Можете. Я ведь здесь не случайно.
Вершинин оторопел. Ему даже показалось, что он ослышался.
Тот сразу поправился:
— Я хотел сказать, что мой инфаркт — следствие деятельности кое-каких лиц, а не просто слабого состояния здоровья.
«О каких лицах он говорит?» — насторожился Вячеслав и тут же сообразил, что Кулешов, скорее всего, имеет в виду начальство. Ему стало неловко за этого прежде такого сильного человека, который теперь будет винить в своей болезни всех и вся.
— Мои беды начались с анонимки, — прервал его мысли больной. — С замызганного клочка бумаги со множеством орфографических ошибок. Какой-то «доброжелатель», он себя называл «искренне болеющий за интересы производства», сообщал начальству в объединение, что, мол, я и вор, и пьяница, изгоняю неугодных, окружаю себя подхалимами, раздаю им квартиры, нарушаю финансовую дисциплину и трудовое законодательство и так далее, и тому подобное.
Кулешов помолчал, собираясь с силами, а потом с вызовом продолжил:
— А завод, между тем, второе место в объединении занимал: план производства всегда перевыполнялся, построили новую столовую, поликлинику, два восьмидесятиквартирных дома.
Здесь он снова прервался, пытаясь уловить реакцию собеседника.
— Прислали из объединения комиссию во главе с главным инженером. Месяц проверяли, ревизию провели… Смотрели на меня, как на преступника. Сигналы, конечно, не подтвердились, но никто не извинился. Решил я сам анонимщика найти и… попал в фельетон, который назывался «Криминалист с сельмаша». Потом опять анонимка и снова комиссия. Тут я свалился в первый раз… Едва оправился от болезни, снова то же самое — содержание почти идентичное, и опять комиссия.
— Позвольте, Игорь Арсентьевич, — перебил его Вершинин, — если сигналы не подтверждались, почему же вы все принимаете так близко к сердцу?
— Да поймите же вы, ради бога, — тихо произнес Кулешов, — у нас ведь как: если пишут на руководителя, считается: нет дыма без огня. Я это почувствовал на себе. Мой «доброжелатель» указывает на кое-какие мелкие факты, которые подтверждаются.
— Какие, например?
— Ну, в частности, дал я команду механосборочному цеху работать в конце квартала в субботу, а с завкомом не согласовал. Потом намеки да недомолвки на какие-то мои взаимоотношения с одной работницей завода…
Кулешов замолчал и довольно продолжительное время лежал с закрытыми глазами.
— Извините, Игорь Арсентьевич, — осторожно коснулся его плеча Вершинин, — какие же непосредственно события предшествовали вашему теперешнему заболеванию?
— Завод все это время лихорадило, пошли неурядицы с планом. Вызвали меня на коллегию, а там один товарищ и говорит: «План он заваливает, видимо, правильно о нем сигнализируют». Выговор мне объявили, но я не по этому поводу переживаю. Раз план не тянешь, значит плохой руководитель. Обидно другое. Не будь анонимок, все шло бы иначе. А получается что? Все видят — явная клевета, но ты уже попал под подозрение. Вот и присылают комиссию за комиссией, а моему тайному «доброжелателю» только того и надо.
Больной тяжело замолчал. Дыхание вырывалось у него с хрипом.
— Насколько я понял вас, Игорь Арсентьевич, — осторожно заметил Вершинин, — вы хотите прибегнуть к моей помощи в розыске автора писем.
— Да, да, да. Вы правильно меня поняли. Я очень рассчитываю на вашу помощь, но не из-за желания отомстить. Нет. Вы должны, вы понимаете, вы обязаны разыскать этого человека, чтобы у других отбить охоту пачкать людей. Такие «доброжелатели» — страшные люди, ибо вредят мне не просто как человеку, а и как директору, что отрицательно сказывается на работе завода в целом. Но ведь не я один такой, ведь анонимки — явление нередкое. Вам наверняка приходилось сталкиваться с ними?
— Как вам сказать? В таком виде, как вы мне рассказали, не приходилось, а вообще-то бывало. Пишут. Иногда пишут правду.
— Часто подтверждается?
— Трудно сказать, так как чаще всего это набор из полуправды. С этой-то полуправдой обычно сложней всего разобраться.
— А проверяете всегда?
— Почти.
— Помогите мне. Я знаю, вы человек цепкий, если захотите помочь, безусловно поможете. Да не так это и трудно, если учесть, что ваши поиски будут ограничены рамками завода.
— Вы ошибаетесь. Поиски автора могут выйти далеко за пределы завода, но не это меня останавливает.
— А что же еще? Скажите.
— Прежде чем искать автора, мне надо убедиться, что в анонимках только клевета, но даже убедившись, я не всегда вправе заниматься расследованием.
— Почему же? — удивился Кулешов. — Я думал, следователь прокуратуры обязан пресечь любое, ставшее ему известным преступление. Во всяком случае так записано в законе, — с горечью закончил он.
— Правильно. Закон обязывает следователя пресекать преступления, но, к сожалению, считается, что клевета носит сугубо личный характер.
Произнося эти слова, Вячеслав, между тем, лихорадочно обдумывал, как поступить. Кулешов внушал ему доверие своей искренностью. Да и результат анонимок носил не только личный характер — срыв работы предприятия, серьезное заболевание директора.
— Здесь не только личное, — заволновался Игорь Арсентьевич. — Тут затронуты интересы производства, и меня оскорбляют не только как человека, но и как руководителя. Должна же за это существовать ответственность.
— Ответственность за клевету и оскорбление предусмотрена уголовным кодексом. Должность здесь не имеет значения.
— Меня совершенно не интересует мера наказания. Главное — вытащить мерзавца на свет божий, показать людям. Посмотрите, мол, какое пакостное насекомое. И тогда каждый рядом стоящий задумается и поймет, что клеветой заниматься небезопасно.
— Все правильно, Игорь Арсентьевич. Мысль ваша правильна, но есть еще одна загвоздка: клевета и оскорбление — дела частного обвинения. Понимаете?
Кулешов посмотрел на него с недоумением.
— Частного обвинения? — переспросил он. — Значит я сам должен идти в суд и обвинять. Но кого же? Я ведь не знаю кого, поэтому и обратился к вам.
— Смысл вы уловили правильно. Дела о клевете и оскорблении возбуждаются по жалобе потерпевших непосредственно судом. В жалобе обычно указывается виновное лицо. Суд возбуждает дело и приходит к определенному выводу: наказать или оправдать. Во всех случаях нужно указать, кто клеветник, сам суд его разыскивать не будет.
— Назвать виновного я не могу, боюсь ошибиться, оговорить человека, — больной заволновался, задвигался, еще больше побледнел. — Выходит, прокуратура в стороне?
— Не совсем. Прокурор по своему усмотрению может, конечно, возбудить любое дело, в том числе и такое, если оно имеет особое общественное значение.
— Я могу написать заявление на ваше имя или на имя прокурора Николая Николаевича Аверкина. Боюсь только коряво у меня получится сейчас, руками еще не совсем владею.
— Пока не спешите, не сегодня. Продумайте все. Если решитесь, пришлите мне заявление с женой.
— Считаете, передумаю? Напрасно. Для себя я решил окончательно и бесповоротно. Я понимаю — придется все поднимать, ворошить и грязное белье, но все равно не передумаю.
— Хорошо, — уступил Вершинин. — Допустим, я попытаюсь предпринять кое-какие шаги, посоветуюсь с прокурором, но вы-то хоть ориентировочно скажите, кого подозреваете. Это существенно облегчит мою задачу.
Кулешов замолчал и ушел в себя. Лицо его застыло, и только у виска пульсировала тонкая жилка. Вскоре он отрицательно качнул головой.
— Не могу. Один раз ошибся, второй — нельзя. Есть у меня подозрения, но боюсь толкнуть вас на неверный путь. Прочитайте фельетон в газете, я скажу жене, она вам принесет, поспрашивайте на заводе, там подскажут, кто у нас способен на такое, думаю и тот, кого я подозреваю, окажется в их числе.
Вершинин задумался. Разговор измотал и его. К определенному выводу он еще не пришел, однако расстраивать больного категорическим отказом не стал.
— Все письма можно взять в объединении вместе с материалами проверок, — пояснил Кулешов, принимая молчание Вершинина за согласие. — Они хранятся в архиве. Мое заявление жена принесет вам завтра.
Дверь бесшумно распахнулась. Легкое движение воздуха слегка шевельнуло слипшиеся волосы больного. Вошла врач. Взяв его руку, она нащупала пульс и поморщилась. Потом приладила на краю кровати тонометр и часто заработала резиновой грушей. Когда ртутный столбик дошел до конца шкалы, чуть повернула колесико у груши. Послышалось характерное шипение. Вячеслав перегнулся через спину женщины и заметил, как столбик конвульсивно дернулся на отметке 190. Кулешов дремал или просто от слабости не мог поднять веки.
— Уходите, — шепотом сказала врач, — ему стало хуже.
