Забылся он, вконец умаявшийся, под утро.
Короткое сновидение исчезло, как вода, пролитая в песок. Охотника вертели, трясли, распеленовывали. Наконец освободили от пут, и он сел, свесив ноги с покалывающими икрами, потирая шею.
— С добрым утром, гражданин Яковлев! — Кильтырой близко увидел расплывшееся в ехидной улыбке лицо Слоника. — Как вы спали?
— Ползи сюда, козел! — крикнул от порога Семериков. — Разделай тушу, упакуй на нары.
Уткнув прорубленную голову в снег, подрагивал, лежа на боку, один из чужих оленей. Кильтырой попросил нож, перерезал животному горло, свернул за рога голову и стал свежевать тушу.
— Вот что, хозяин, — заговорил Семериков. — Мы уходим на твоей упряжке и из этих берем двух оленей. Сиди здесь три дня. Усек? Три дня. Ни часом меньше. Тронешься раньше — я тебя в любой берлоге достану и кишки выпущу. Понял? Потом делай что хочешь: кричи, легавых зови, закладывай — что хочешь, — повторил он и показал три пальца. — Но только через три дня.
И погрозил кулаком.
— Однако как мне с такими худыми олешками? — спросил, ни на что, собственно, не надеясь, Кильтырой. — Оне таскать не станут.
— Ни хрена! Выберешься! Знаю я вас… Скажи спасибо, кляча, что этих оставляем да тебя живого.
— Спасибо, однако… — сказал Кильтырой. Он уже отделил шкуру. — Топор нужен.
Семериков бросил ему топор, снял, щелкнув, с предохранителя карабин.
— Али боисся? — оглянулся на звук Кильтырой.
— Заткнись, падло! «Боисся». Я только себя самого боюсь! Ну! Чего ты там возишься? Руби быстрей!
Кильтырой стал с кряканьем расчленять горячую, испускающую клубящийся пар тушу. Передохнул, часто дыша от напряжения.
— Учуга бы мне оставить, — произнес он. — Без учуга мне никак нельзя.
— Да оставь ты ему верхового, Король, — сказал появившийся из дому с ношей Слоник. — Не доберется без него, это точно. Грех на душу падет.
— Хрен с ним, пусть оставит.
Слоник тем временем укладывал на передние нарты принесенный широченным обхватом тюк, стянутый медвежьей шкурой, из которого с торца торчали концы собольих хвостов и лап.
— Однако, что ж это? — замер над тушей Кильтырой. — Мои собольки то ж! Пошто берете? Добыча моя ж это!
— Была твоя, стала наша. Ты руби, руби.
— Да, гражданин Яковлев. Вы взяли. Мы взяли. Строго, но справедливо…
— Какой такой справедливо? — Кильтырой отшвырнул топор, подбежал к нартам и потянул с нее шкуру, но, поднятый за грудки одной Слониковой рукой, под смех Семерки задрыгал в воздухе ногами и тут же отлетел назад, к полуразделанной туше, ободрав лоб о красную снежную корку.
— Не возникай, следопыт! — рявкнул Слоник, впервые повысивший голос. Губы его сжались, побелев, глаза сузились. Все лицо удивительно изменилось, словно он накинул на него маску свирепого духа.
Кильтырой поднялся, не отрывая взгляда от этого лица, припадая на заболевшую ногу, сделал несколько шагов в сторону, вдруг резко нагнулся, схватил топор и пошел на Слоника. Смех прекратился. Семерка вскинул было карабин, но гигант остановил его движением руки и в два поразительно легких для его огромного тела прыжка переметнулся навстречу охотнику. Высоким ударом ноги он вышиб уже занесенный на него топор и залепил Кильтырою такую оплеуху, что тот даже не успел почувствовать ни боли, ни того, что вновь кувыркается в воздухе.
— …Живой? — донеслось как будто издалека.
— А пес его знает, — послышалось ближе и глуше. И сразу пришла боль. Все левая сторона лица горела, хотя была вроде не своя, отдельная от раскалывающейся головы.
Кильтырой пошамкал ртом. Распухший, саднящий язык ощутил скол зубов, увяз в похрустывающем крошеве, смоченном кровавой соленой слюной. Он выплюнул этот комок, протяжно застонал и попробовал сесть. Кто-то помог ему, держа под мышки.
— Жив. Доходяга, а живуч, как собака.
Кильтырой узнал голос Семерки. Тут же в голове словно завертелся еж, заломило внутри левого уха, и из него полилось, обжигая шею. Кильтырой открыл глаза: небо, тайга, дом, Слоник рядом с упряжкой — все опрокидывалось, опрокидывалось в розовом тумане. Пришлось опять закрыть глаза и лечь, прижимаясь лицом к спасительно холодному снегу. «Медведь давнишно, подранок, саданул так же, но, слава те господи, успел испустить дух, пока я очухался. Тоже голова трещала, и кровь ухом шла. А нонче оглохну, однако, однако, однако…» — билось в мозгу вместе с громким пульсом. Кильтырой почувствовал, что его потащили, как куль, бросили к стене на охапку сена. Оттуда он почему-то совершенно безучастно, сквозь поднимаемые с трудом веки, наблюдал, как выносились из избы и грузились оленьи и собольи шкуры, продукты, две пары его камусных лыж, оружие, кое-что из меховой одежды, как привязывался к задним нартам то огрызающийся, то скулящий Кайран. Потом его опять подняли, втащили в дом, положили на нары, и он услышал лязг засова, удаляющееся шуршание нарт, тоскливый визг Кайрана.
Кличкой Слоник Акимычева окрестили еще в изоляторе временного содержания. Затем эта кличка перекочевала бог весть какими путями за ним в следственный изолятор, пересыльную тюрьму, а оттуда — в колонию строгого режима. Он не блистал тюремными навыками и уголовной терминологией, и это сразу бросилось в глаза тем, для кого суд, приговор и камера были такими же естественными обстоятельствами жизни, как хлеб и вода. Но первые же попытки приручить новенького, попробовать сделать из него прислужника ничего не дали. Акимычев показал свою силу и неожиданно для всего сброда стал его главарем, хотя никто его не знал и не числился он в их безошибочных списках кандидатов на долгую компанию — ни татуировки, ни блатного жаргона, ни особенного артистизма. И хотя статья 117 у всех уголовников и во все времена вызывала брезгливость, и более того, человек, севший по этой статье, моментально становился в их кругах изгоем, с Акимычевым ничего подобного не случилось. Наоборот, он сам быстро оброс прислужниками и добровольными помощниками, первым ел и пил самое вкусное, был всегда в тепле. И даже когда спал, ни у кого, даже у самого отчаянного и озлобленного, не поднималась рука на него. Слишком силен и страшен этой силой был новый осужденный. Зауважали его еще и за то, что «солидный» приговор и судьбу свою Слоник воспринимал совершенно спокойно, как будто был к этому готов всю жизнь.
Близким друзьям он как-то говорил: «Кто из людей живет дольше всех? Кто счастливее всех? Дирижеры! Им покоряются…»
На судебном процессе один из свидетелей вспомнил это откровение Акимычева, но это только рассмешило обвиняемого.
ИЗ МАТЕРИАЛОВ СЛЕДСТВИЯ
«…При допросе потерпевшая, ученица 10-го класса 762-й московской школы Лариса Прихожева, показала, что автомашина марки „Жигули“ была красного цвета и на заднем стекле висела картинка, изображавшая выгнувшуюся в прыжке пантеру. Номер потерпевшая не запомнила, так как, по ее утверждению, у нее не было даже мысли запоминать такие подробности — слишком порядочным казался мужчина, пригласивший ее на прогулку.
Потерпевшая рассказала далее, что водитель, представившийся ей после окончания соревнований на сдачу норм ГТО тренером гандбольной команды, спросил, не желает ли она, Лариса, совершенствовать свое спортивное мастерство в секции известного клуба. Получив согласие, он предложил девушке довезти ее до дома, чтобы там переговорить с родителями относительно ее дальнейшей спортивной судьбы, Лариса согласилась. Человек, назвавшийся тренером, повез потерпевшую по городу, однако, сославшись на необходимость заправки двигателя, свернул на загородное шоссе, после чего, нанеся потерпевшей побои, изнасиловал ее и пригрозил убийством, если она скажет кому-либо о случившемся.
В ходе расследования данного дела оперативно-следственная группа заинтересовалась фактами нескольких аналогичных преступлений, совершенных в разное время…»
В исправительно-трудовой колонии Акимычев и Семериков быстро нашли и поняли друг друга, хотя оба чувствовали, что между ними вскоре может развернуться борьба. Правда, вначале Семерку настораживала злополучная 117-я статья Уголовного кодекса, но после того, как Акимычев, подойдя к нему после ужина, сказал: «Для тебя, Король, есть у меня козырь — статья 146… Годится?», Семериков протянул ему руку:
— Годится.
— А если я наврал? — спросил Слоник..
— А мы проверим.
— И если?..
— И если ты наврал — пеняй на себя.
ИЗ МАТЕРИАЛОВ СЛЕДСТВИЯ
«Ночью 10 августа 1971 года на станции Черная Тихорецкого района Краснодарского края при ограблении универмага были нанесены смертельные ранения сторожу Сергееву Антолию Александровичу. Прибежавшим на его крик и пытавшимся помочь ему людям он рассказал, что, когда, услышав шум в универмаге, вошел туда, его чем-то ударили по голове. Сергеев бросился бежать. Его преследовали двое преступников, догнали и несколько раз ударили ножом в спину и грудь. О преступниках Сергеев сказал только, что раньше он их никогда не встречал. Через несколько часов Сергеев умер.
