— Понятно. Должно быть, от возраста и ран он стал слегка заговариваться.
— А он был стар?
— Молодым человеком его не назовешь: шестьдесят один. В этом возрасте силы уже не те. Нападение, жертвой которого он стал, вынудило его поступиться принципами. Он хотел отомстить нападавшим, которых, должно быть, знал, но вместо того, чтобы обратиться в полицию, он рассчитывал попросить об этом вас. Таким мне представляется это дело. А вам?
Я пожал плечами:
— Не знаю. Я ведь не в курсе.
— Ладно. Все еще хотите посмотреть на него?
— Пожалуй, раз уж я здесь. Возможно, особого смысла в этом нет, но все же… Терпеть не могу имена, за которыми нет лиц. Удостоверюсь для очистки совести и для того, чтобы доставить вам удовольствие, — иначе зачем я сюда притащился? Авель Бенуа… — Я поморщился и покачал головой. — Это имя не говорит мне ровным счетом ничего.
— По документам он не Авель Бенуа.
Эта поправка не была для меня неожиданной: я давно подозревал, что дело обстоит именно так. Мы вошли в здание анатомического театра. Это мрачное учреждение было в ведении парня в сером халате, который курил, нарушая правила, но так ловко спрятал при виде нас окурок и изобразил такую отрешенность от мирских дел, что было ясно: подобный фокус он проделывал частенько.
— Посетитель к номеру восемнадцатому! — протрубил игривый инспектор.
Бедняга Бенуа менял номера чаще, чем рубашки. Ну, скоро его оставят в покое, если только не вздумают пронумеровать его органы после вскрытия, а такая возможность не исключалась.
Сторож знаком пригласил нас в небольшое помещение внизу, в котором лампы свисали с потолка на никелированных трубках. Затем не торопясь открыл морозильную камеру и выкатил из нее катафалк, на котором покоилось накрытое простыней застывшее тело. Одно из колесиков катафалка царапало по цементному полу. Мне почему-то пришло в голову, что раньше я слышал такой же звук, когда катили детскую коляску. Вот так: на одном конце коляска, на другом — катафалк. И все кончено. Молчаливый сторож, которому не было дела до моих глубоких философских обобщений, между тем подкатил катафалк под одну из ламп, зажег свет, посмотрел на нас — готовы ли мы глядеть его обычное кино — и точным профессиональным жестом-приглашением к танцу смерти откинул край простыни с лица покойника. Чтобы он не показал мне больше, чем надо, инспектор схватил его за руку.
— Мсье, я знаю свое дело, — запротестовал тот.
— А я свое, — возразил Фабр.
Ну а я, смею сказать, кое-что смыслил в своем. И сразу же понял, что полицейский вовсе не заботился о моих чувствах, а просто не хотел, чтобы сторож открыл мне больше, чем требовалось. Ясно, на груди покойного было что-то такое, чего он не хотел мне показывать. По-видимому, татуировка, которая быстро навела бы меня на след. До чего же полицейские любят все усложнять!
Умерший выглядел лет на шестьдесят — это совпадало с тем, что сказал инспектор. Он был лыс, с седыми усами на манер маршала Петэна и с малость кривоватым носом. Лицо пожелтело, казалось суровым и строгим, но черты его, несмотря на досадный изъян носа, были довольно правильными. Он вполне сносно выглядел лет двадцать — тридцать назад.
— Ну как, Нестор Бюрма? — спросил инспектор.
Я с сомнением покачал головой.
— Да что тут скажешь… Когда мы с ним познакомились — если допустить, что мы были знакомы, — у него наверняка было меньше волос под носом и больше на голове. Знаете, как анархисты обожали роскошные гривы! Пожалуй, не был он и таким строгим, случалось же ему посмеяться.
— Да уж, как всякому другому. Но сейчас-то он, кажется, очень зол.
— Наверно, не любит холода.
Мы помолчали. Потом я сказал:
— Пора вернуть его на место. Никогда я этого типа не видел. Вот только…
— Что только?
— Да не знаю… Кажется, нос…
Да, нос не давал мне покоя.
— Этот нос… — в задумчивости повторил я, ожидая, что инспектор не упустит случая сострить по поводу носа Клеопатры, но тот смолчал. Видно, не так уж он и начитан. Я наклонился к самому лицу и попытался хорошенько рассмотреть профиль покойного. Потом обошел катафалк и проделал то же самое с другой стороны. После чего, нахмурившись, снова встал рядом с Фабром, который спросил:
— Вы его напугать хотите?
— Да, но не получается… Вы заметили? У старика два разных профиля.
Тот взорвался:
— Вот так открытие! Вы что, смеетесь надо мной, Нестор Бюрма? Конечно, у него два разных профиля: левый и правый, как у всех.
— Нет, не как у всех, и именно из-за кривого носа. Его лицо выглядит по-разному в зависимости от того, с какой стороны на него смотрят. Это помогает, когда скрываешься от полиции.
— Пусть так. Но довольно шутить. Вы знали кого-нибудь с такой особой приметой?
— Кажется, да, но никак не припомню. Во всяком случае, имя Авель Бенуа мне так ничего и не говорит. Вы дали понять, что у него были и другие имена? По одному для каждого профиля, может быть? Сказали бы, это навело бы меня на мысль.
— Ленанте, — сказал полицейский.
— Ле Нанте в два слова, то есть нантец? Этот тип родом из Нанта?
— Он действительно родился в Нанте, но, против ожидания, Ленанте — не прозвище. Это его настоящая фамилия. Ленанте в одно слово. Альбер Ленанте. Смешно, но это так и есть.
Я прямо вскинулся:
— Боже мой! Ленанте! Альбер Ленанте! Да как же мне его не знать!
— Глядя на вас, этого не скажешь.
— Не поймешь, чего вы хотите, инспектор. Когда я говорил, что не знаю его, вы утверждали обратное, а теперь, когда я признал в нем старого знакомого…
К черту все! Чего ради спорить? Никакого желания спорить у меня не было. Теперь мертвец, лежавший передо мной, утратил свое инкогнито. Я с трудом справлялся с охватившим меня волнением.
— Старый знакомый. Очень старый, — сказал я глухо самому себе. — Вот уже лет двадцать пять — тридцать, как я потерял его из виду. Неудивительно поэтому, что узнал не сразу. Он ведь изменился с тех пор. Нет волос, зато есть густые седые усы…
— Только нос остался таким же кривым, как был, — сказал инспектор. — Должно быть, это его устраивало. Несложная хирургическая операция поправила бы дело в два счета.
— Он ведь не считал себя Мартиной Кароль или Жюльеттой Греко. Оригинал, одним словом.
— Да. А ну-ка, расскажите мне, что он из себя представлял, что это был за человек. Теперь ведь все равно — он умер, и ваша откровенность ему не может повредить.
— Да что вам сказать? Славный малый, хороший товарищ. Он был сапожник, и хотя ремеслом своим занимался время от времени, его прозвали Чинила.
— Верно, это прозвище упоминается в его досье. Значит, вы его в самом деле признали?
Я помедлил с ответом и еще раз внимательно посмотрел на лицо, посуровевшее после перехода в лучший мир. Я заставил себя отвлечься от усов и дополнил портрет густой копной растрепанных светлых волос, как было заведено у анархистов. Это вполне сочеталось с кривым носом.
— В самом деле.
— Благодарю.
Я пожал плечами:
— А что я вам такого сообщил? Разве вы не опознали его уже по отпечаткам пальцев и не познакомились с его досье? Простите, но что это за игры в таинственность?
Я указал на грудь умершего, прикрытую простыней.
— Там у него татуировка. Если бы вы ее показали мне сразу, я бы тотчас узнал его. Но, по-вашему, это было бы слишком просто, не так ли?
— Да не сердитесь, — сказал полицейский.
— Что за комедия! Испытываете меня?
— Да это не со зла…
— Мутит меня от этой вашей таинственности. Вот уж правда, что вы бросаете на ветер деньги налогоплательщиков.
Он проигнорировал мой выпад.
— Кстати, о татуировке. Вы помните, что у него там?
— Их там две. Монета на руке и надпись «Ни Бог, ни Вождь» на груди.
— Точно, — сказал полицейский и сдернул простыню, обнажив мертвеца до пояса. На груди действительно виднелась блекло-синяя ниспровергающая власть надпись. Буква «Б» в слове «Бог» была почти неразличима. Скверная ножевая рана стерла ее чище, чем самое эффективное химическое средство. Еще один глубокий шрам подчеркивал слово «Вождь». На правой руке, вверху, была изображена монета с Марианной.
— Ни Бог, ни Вождь, — вздохнул полицейский. — Не слишком оригинально для анархиста.
— Главное, глупо, — сказал я. — Хотя в ту пору я был намного моложе его, совсем мальчишкой, но помню, что пенял ему за это.
— Вам не нравился этот девиз? Но мне казалось…
— Мне не нравились и не нравятся татуировки. Только сдуру можно себя расписать.
Я прикрыл труп простыней. Сторож в сером халате точным и методичным движением привел все в порядок.
— Видите ли, инспектор, он был, конечно, не святой, — продолжал я. — Хотя Ленанте не принимал целиком доктрину экстремистов, видящих в преступлении средство борьбы с несправедливостью общества, он не был против нее. Насколько мне известно, он был замешан в какой-то истории с фальшивыми деньгами. Вот почему я сказал вам об отпечатках пальцев. В общем, в тюрьме он побывал, точно?
