Мелькали дальние огни, стволы (деревьев и, возможно, АКМ-47), кустарники, бетонные рейки забора, визжали пули, хотя на самом деле повизгивал я от падений в ямы. Чтобы все так жили, как я бежал. От грубой действительности.
Мой забег закончился тем, что я перемахнул через забор, как будто с помощью бамбукового шеста, и… совершил мягкую посадку в мусорный контейнер, крышка которого захлопнулась. За мной. Самым подлым образом. Я почувствовал себя в отсеке космического челнока, протухшего от дальнего перелета. Что за проклятье, мать вашу так, а? Разве можно так жить, хлюпаясь бесконечно в говно?
Ванечка, сказал я себе, вдыхая едкие испарения отходов с барского стола, ты добился того, что хотел: ты по уши в дерьме, а все остальные во фраках. С куртуазными удавками на державных выях.
Эх, видел бы меня легковерный люд, по утрам заглатывающий последние скандальные новости в шумных поездах метро, надеюсь, посочувствовал бы и понял в каких противоестественных условиях приходиться вкалывать передовым представителям четвертой власти. Это я про себя. В бачке. Хотя с другой стороны — самое безопасное местечко. Лежи на кремлевской геркулесовой каше и мечтай об официальном приеме в Георгиевском зале, где награждают тех, кто верно постигает текущий политический момент, напоминающий шалый полет в астероидном потоке космического челнока под управлением проспиртованного донельзя командира Боба. Однако, признаться, удушливый запашок мягких объедков мешал думать о прекрасных звездных далях, где так вольно дышит человек. Елозя спиной на отбросах, мне удалось ногами выбить крышку контейнера, и она, сука капризная, скрипнула, а потом лязгнула, как затвор гаубицы. От рукотворного грома я взвился соколом ясным и, оставляя шлейф чудных запахов, продолжил бреющий полет над маловразумительной бездной. Под треск то ли автоматных очередей за спиной, то ли сухих и сучковатых веток под ногами.
И все бы обошлось, да подвел проклятый запах. Кремлевско-блевотной массы. Нет, вечером я поплескался в теплой ванне, решив, что смыл следы преступления. И утром со спокойной совестью поехал на работу. Напомню, к запахам я равнодушен, и поэтому не придал значения тому, что ехал в вагоне подземки один, не считая двух храпящих на сидениях бомжиков. И это в час пик.
Когда явился в редакцию, то парфюмерные коллеги разбежались по рабочим кабинетам, делая вид, что пришел срочный материал. Через пять минут я был вызван к Щусеву на ковер. Он был печален, человек, естественно. И в солнцезащитных очках. Что такое? Я неосторожно поинтересовался здоровьем своего коллеги по творческому цеху. Лучше бы этого не делал. Началось такое!.. Главный орал как недорезанный. Топал ногами и был похож на ансамбль песни и пляски имени А.А. Александрова. К тому же употреблял ненормативное арго, где слово «мать» выступало лишь связкой. Я не понимал такого экспрессивного поведения. В конце концов несчастный сорвал защитные очки и я увидел крупную фиолетовую печать, выражусь красиво, под веждами, которую ему поставила служба безопасности. На долгую память. О посещении культурно-просветительского мероприятия в ЦКБ.
Выяснилось: не разобравшись в ситуации, старательная служба охраны проверила господина Щусева на благонадежность. Элементарным мордобоем, решив, что тот несанкционированно проник на запретную территорию. Конечно, обидно: мечтаешь увидеть Монарха Всея Руси во всем его великолепии после оздоровительных клистиров, а заместо этого получаешь оплеушины в рыль. И за что? За благонравие и усердную службу.
— А я тут при чем? — начал было валять ваньку.
— От вас Лопухин дурно пахнет! — заорал Главный. — Как в прямом, так и переносном смысле. Вы разъ… бай, которого поискать! Пишите заявление! По собственному! Или будете отправлены с волчьим билетом!
Я задумался, чтобы ответить достойно и с культурой, блядь, речи, но тут был вызван Василий. По его виноватой и понурой наружности я понял: предан с потрохами. И лучше будет, если мой уход будет действительно доброволен, как это часто делает чиновничья бражка, пересаживаясь с одного удобного автомобиля в другой, из одного тепленького местечка — в другое. На подобное рассчитывал и я: перемахнуть перелетной пташкой в другое СМИ. Увы, надежды оказались напрасными: дурная слава бежала впереди меня, как стадо томимых жаждой гиппопотамов по выжженной саване. Все редакции для меня закрылись на санитарный, сдержанно выражаясь, день. И теперь я имею то, что имею. Повторю: комнату в коммунальной квартире, трех жен (б/у), ребенка и кота, а также желание начать новую жизнь — с понедельника.
Кстати, создается такое впечатление, что все народонаселение постоянно пытается начать новую жизнь. Например, раньше страна, где я имел счастье родиться, носила мобилизационное, стойкое, сереброносное название. Потом перед самым Новым годом, помню, вдруг выяснилось, что отселекционированное трехсотмиллионное население уже живет в другой стране; в смысле названия другой; оказывается, три бывших партийных божка, спрятавшись в заснеженной Беловежской пуще и, приняв на грудь по литру горюче-смазочного пойла, решили, что они живут в другой стране, а если они жительствуют в другой стране (что безусловная правда), то и название у этой сказочной, никелированной, разливанно-сытой, скалькулированной хоз., спец. и прочими службами должно быть иное. Какое? Чтобы соответствовало мировым стандартам? Или чтобы обозначало суть нового эксперимента над ошкуриным до ребер народом? И родилось в мучениях, за чашкой горючего чая, название из трех букв. Очевидно, огнеметного чайку было выпито до степени крайнего отвращения к жизни. Отсюда и появились эти три буквы. А вот какие именно? Убей, не помню. Единственное, что помню: букву Г. По причин лишь её, буквы Г., схожести с, буду весьма не оригинален, виселицей. Увы, все мы потенциальные висельники. Были, есть и будем.
Г. - знак обреченности, бесславия и гносеологического краха.
Впрочем, каждый гражданин, живущий в Г., имеет счастливое право выбора: жить или не жить. Проще не жить, и поэтому большинство живет, пожирая собственное, регенерированное говно, надеясь начать новую жизнь. Все с того же вечного понедельника.
Как говорится: «Если бы слабым был я — жил бы беззаботно. Жил хорошо бы я. И весело бы жил. Но сильный я. И — тяжело мне.»
Эх, тяжело начинать новую жизнь, но надо. Надо, Ваня, говорю я себе и плетусь на кухню, чтобы снять с плиты светящий паровозиком чайник.
Длинный коридор нашей комуналки напоминает лабиринт, где в закоулках может потеряться неосторожный человек. На старых плесневелых стенах с протравленными хлорированной водой кишками труб, тянущихся под потолком, висят шкафы, старые одежды, велосипеды и прочая бытовая требуха. Десяток дощатых дверей — за каждой из них плющится мелкой монеткой чья-то единственная и неповторимая судьба. С соседями я знаком пока плохо. Знаю: три божьих старушки, доживающих свой век, три алкоголика, сжигающих свое здоровье, одна добросердечная проценщица Фаина Фуиновна и проститутка Софочка, зарабатывающая честным минетом на жизнь, а также две добропорядочные семьи, ожидающих лучших перемен, то есть расселения, и… девушка Саша, студентка финансово-экономического института. Симпатичная, между прочим. Мы с ней познакомились, когда я по рассеянности завладел… нет, не ею, а лишь её чайником. У Александры оказалась такая же посудина, как и у меня, похожая на «божью коровку». По утверждению моей новой знакомой, у неё прекрасные родители, но жить с ними весьма проблематично, как блуднице в монастыре. И взяв кредит у друзей в коммерческом банке «Столичная недвижимость» (название условное), моя деловая современница прикупила комнатенку, чтобы начать познавать жизнь во всем её многообразии. Каждый строит свой воздушный замок, чтобы потом опуститься на грешную землю. Расквасив при этом нос. А носик, вспомнил я, у будущего финансиста курносенький и в милых конопушках. Жаль, что я не банкир, гонял бы полоумно в спортивном «Пежо», дымил гаванской сигарой, пил французский бурбон, имея под рукой платиновую карточку «Американ-экспресс» и не имея никаких проблем при общении со славненькими губастенькими барышнями. А так — в кармане вошь на аркане, прокусанные компостером билеты на трамвай, отечественные мятые сигареты да дешевый запах одеколона «Русский лес» и неудачника.
Неудача преследует меня, точно свора одичавших псов на полуночном пустыре, затопленным лунным серебристым светом. Необходимо выяснить причину этих провалов. А что выяснять? И так все понятно. Во-первых, я утопист и представляю мир куда краше, чем он есть на самом деле, во-вторых, не злопамятен и даже добродушен, особенно, когда выпью столько, сколько требует моя душа. И тогда я люблю человечество, населяющее номенклатурное космическое тельце нашей планеты, как прихожанки Папу римского. Даже своим бывшим в употреблении женам сочувствую. За то, что когда-то сумел своим обходительным лукавством раздвинуть им их же ноги. Доверчивые дурочки, посчитавшие, что своими мокрыми, дезодорированными и тугими, как резина, капканами, они смогут прихватить меня, личность, прошу прощения, творческую. Не удалось: мальчонка вырвался из приторных глубоких ловушек. И что же? Это дает право плевать ему в душу?
