находится в числе подозреваемых, не было. Назвать вам его имя, для доктора Остроу?
– Ну… – Секунд на десять трубка замолчала. – Вы узнали его… прибегнув к хитрости?
– Да. Как я и сказал.
– Тогда мне кажется, что не… – Снова воцарилось молчание, правда не столь продолжительное. – Я сомневаюсь, что Ирвин захочет узнать это. Он никогда не прибегает к подобным методам. Могу я спросить его, а потом перезвонить вам?
– Разумеется.
– Вы не намерены… Вас не интересует это убийство? В профессиональном смысле?
– Только как наблюдателя. Я к нему не причастен и вмешиваться не собираюсь.
Волмер поблагодарил Вулфа за услугу, без особого, впрочем, пыла, и они распрощались. Вулф кинул взгляд на настенные часы – было пять минут одиннадцатого – и потянулся к очередной книге «Командование принимает Грант» Брюса Каттона. Я вышел из кабинета и поднялся по ступенькам в свою комнату, чтобы успеть на телетрансляцию последних иннингов бейсбольного матча со стадиона Ши.
Обычно мы храним «Таймс» и «Газетт» в течение трех недель после выхода, порой дольше. Даже будь наш банковский счет на рекордно высоком уровне, я бы все равно порылся в отчетах об убийстве Оделла только из любопытства, ведь мы теперь лично познакомились с одним из действующих лиц. Однако нам срочно требовалась работа. За последние пять месяцев с начала 1969 года мы расследовали всего шесть дел, причем лишь в одном случае гонорар составил число с пятью нолями – нам удалось вытащить одного бедолагу из совершенно жуткой передряги, в которую тот угодил исключительно по собственной глупости. Словом, банковский счет отощал, как медведь после спячки. Чтобы справиться с расходами на содержание нашего старого особняка из бурого песчаника, включая еженедельную выплату жалованья Теодору, Фрицу и мне, Вулфу пришлось бы к середине июля расстаться с кое-какими ценными бумагами, что было крайне нежелательно. Вот почему, когда я спустился на цокольный этаж, где хранились старые газеты, двигало мной не одно лишь праздное любопытство.
Убийство произошло две недели назад, но все подробности были с достаточной ясностью освещены уже в самых первых газетных сообщениях и с тех пор существенно не менялись. Во вторник 20 мая в 15:17 некий Питер Дж. Оделл вошел в комнату на шестом этаже здания КВС на Западной Пятьдесят четвертой улице, выдвинул нижний ящик письменного стола и мгновенно погиб. Бомба, которая разнесла его в клочья, была настолько мощной, что не только подбросила металлический стол в потолок, но и разрушила две стены. Компании КВС – «Континентальные вещательные сети» – принадлежало все здание, а Питер Дж. Оделл занимал в ней пост вице-президента и отвечал за развитие. Кабинет и стол были не его; они принадлежали другому вице-президенту, Эймори Браунингу, отвечавшему за планирование.
Вот, в двух словах, что случилось, но в дополнение к главному вопросу – кто подложил бомбу? – оставалось еще много неясностей. В том, что один вице-президент зашел в кабинет другого, ничего необычного не было, но вот зачем понадобилось Оделлу выдвигать этот ящик? Тот самый ящик. Многие в КВС знали, а потому это просочилось в «Таймс» и «Газетт», что ящик не открывал никто, кроме самого Браунинга, который хранил в нем бутылку (или бутылки) виски «Тен-Майл-Крик» двенадцатилетней выдержки. И Оделл наверняка знал об этом.
Никто не признался, что видел, как Оделл заходил в комнату Браунинга. Хелен Лугос, секретарша Браунинга, которая сидела в примыкающей комнате, находилась в это время в архиве, располагавшемся в конце коридора. Кеннет Меер, один из заместителей Браунинга, проводил совещание на первом этаже. Сам Браунинг был в это время у Касса Р. Эбботта, президента КВС, в его кабинете, занимавшем весь угол шестого этажа. Если кто и знал, зачем Оделл пожаловал к Браунингу, то признаваться не пожелал. Вот почему ответ на вопрос «Кто подложил бомбу?» частично зависел от ответа на другой вопрос: «Кто должен был выдвинуть этот ящик?»
Перечитав отчеты в пятнадцати номерах «Таймс» и в пятнадцати выпусках «Газетт», я уразумел только одно: все подробности убийства я знаю назубок. И все. Ни намека, ни малейшей зацепки, чтобы начать расследование, у меня не было. Когда я покончил с газетами, стрелки часов показывали начало двенадцатого, следовательно Вулф уже спустился из оранжереи. Я поднялся по лестнице в свою комнату и позвонил в «Газетт». Поскольку газета выходит во второй половине дня, телефон Лона Коэна обычно бывает занят с 10:00 до 16:20, но мне все же удалось прорваться. Я сказал, что мне хватит тридцати секунд, но Лон заявил, что с меня достаточно и пяти.
– Тогда, – мстительно произнес я, – я не расскажу тебе про стейк Шатобриан, который припас для нас Феликс. Ты можешь встретиться со мной в «Рустермане» в четверть седьмого?
– Могу, если нужно. А что захватить с собой?
– Только язык. Собственный. Ну и конечно, пару фунтов салата на потом.
Под «потом» я подразумевал еженедельную игру в покер, которой мы самозабвенно отдавались по четвергам с восьми вечера в квартире Сола Пензера. Лон прошелся по поводу салата, и мы распрощались. Я тут же позвонил по другому, не менее привычному номеру, позвал Феликса и сказал, что на сей раз просьба посадить нас наверху в уединенном кабинете исходит лично от меня, а не от Вулфа и что если у него нет стейков Шатобриан, то сойдут и турнедо. Феликс спросил, какими цветами украсить стол, но я ответил, что моим гостем будет не женщина, а мужчина, из которого я надеюсь выцарапать ценные сведения, поэтому стол лучше украсить четырехлистным клевером – на счастье.
Предупреждать Вулфа, чтобы к обеду меня не ждали, не требовалось, поскольку по четвергам я всегда провожу вечер у Сола. Вулф садится обедать в 19:15, а покер начинается в восемь.
Когда мы покончили с утренней почтой, я вскользь обронил, что выйду из дому без четверти шесть, до того как Вулф спустится из оранжереи. Кеннета Меера я упоминать не стал, молчал о нем и Вулф, но в середине дня позвонил Волмер и сказал, что доктор Остроу не выразил желания узнать настоящее имя Рональда Сивера. Наврал, конечно. Доктор Остроу наверняка желал бы знать, как зовут Сивера, но только не после того, как Волмер сообщил о том, что Вулф прибег к уловке.
Маленький кабинет наверху в «Рустермане» хранил для меня множество приятных воспоминаний о тех днях, когда еще был жив Марко Вукчич, благодаря которому ресторан снискал славу лучшего во всем Нью-Йорке. Сам Ниро Вулф высоко ценил кухню «Рустермана» и частенько захаживал сюда посидеть со своим старым другом. Кухня и
