Затихли и мальчишки, сбежавшие по лестнице с империала.
Кондуктор Фуфырев прижал ладонь к груди и стал сбивчиво оправдываться, но обер-полицмейстер не слушал. Он сделал пару нетвердых шагов по проходу, озираясь по сторонам, заглядывая за спинки сидений и громко выкликая:
III
Сад Эрмитаж этой весной преобразился до неузнаваемости, и потому вся Москва устремилась сюда на прогулку. Возле двух больших прудов ажурные скамейки были заняты разночинной публикой. Беседки, врезанные в тенистые заросли, вдали от основных дорожек, были заполнены смеющимися молодыми людьми. Где-то пили шампанское, которое принес запыхавшийся юнец из ресторации. Где-то играла гитара и чарующий голос напевал цыганский мотив, услышав который Митя невольно пробежался рукой по карманам, всё ли на месте.
Такой небывалый наплыв любителей прогулок на свежем воздухе вызвали не только архитектурные перемены или стриженные по заграничной моде кусты. Новый арендатор парка, г-н Лентовский, обещал прекрасные водевили и иные представления под открытым небом, как раз с Троицына дня. Отсюда и столь огромный интерес к Эрмитажу.
— Зря злословцы утверждают, что столица просыпается рано, а москвичи не покидают постели до полудня. Посмотри-ка ты, только четверть двенадцатого, но уже негде присесть!
Митино брюзжание объяснялось просто: купленные накануне яловые сапоги изрядно жали, особенно правый. Но свободных скамеек на было, приходилось бродить бесцельно вокруг пруда. Почтмейстер заметно прихрамывал, но радость от общения с приятелем, которого не видел почти полгода, искупала все тяготы прогулки.
Упомянутый приятель, литературный критик Мармеладов, человек довольно язвительный по натуре, в ответ заметил:
— Деловитость в сапогах ходит, да только они тебе не по ноге. Что же ты выиграл от повышения, кроме золотого канта на фуражке да неудобной обуви?
— Не скажи, братец. Я, видишь ли, теперь не просто почтмейстер, начальник почтово-телеграфного округа. А это, почитай, 250 рублей в месяц, с учетом «столовых». Выгодное…
Он высмотрел свободную скамейку — влюбленная парочка как раз в этот момент умчалась кататься на лодке, — и поспешил занять ее с самым решительным видом. Хотя при этом походкой он напоминал пингвина, а страдальческим выражением лица — кокер-спаниеля. Плюхнулся, поманил к себе критика и докончил:
— Выгодное дельце!
Мармеладов сел рядом, сложил руки на набалдашнике черной трости, опустил на них подбородок и несколько минут молча смотрел, как лодки скользят по водной глади — одни спокойно, а прочие рывками… Три крепких парня затеяли соревнование и теперь пересекали пруд наискосок, разгоняя остальных громким посвистом.
— Рискну предположить, что в этой фразе должно появиться некое «но», — сказал он наконец. — В современном обществе редко бывает выгодное дельце и без подвоха.
Улыбка почтмейстера облетела, как яблоневый цвет под весенним ливнем.
— Все так.
Критик перевел на Митю внимательный взгляд и с ходу выявил диагноз.
— Перлюстраторы?
— Откуда… — опешил тот. — Я, наверное, никогда не пойму: как тебе это удается?
— Простое умозаключение, — Мармеладов снова вернулся к созерцанию импровизированной регаты. — Когда говорил о выгоде, лицо у тебя перекосилось, а нос наморщился, будто учуял неприятный запах. Стало быть, что-то в этом дельце вызывает брезгливость. Причем ты не можешь это изменить, хоть и начальствуешь в целом округе. Приходится смиряться. А по вашему ведомству самое гадкое и противное — это как раз перлюстрация. Более того, бороться с ней невозможно, поскольку одобрена сия низость на самом высоком уровне. Из наблюдения за твоими гримасами и родился вывод.
Митя восхищенно слушал приятеля, кивал и с нетерпением ждал момента, чтоб подтвердить правильность вывода.
— Верно. У нас в почтовой конторе посадили агента тайной полиции — здоровый детина, пахать на таком можно. Он вскрывает сомнительные конверты и читает, что люди пишут друг другу. И этот самый перлюстратор, — я их называю перехватчиками писем, чтобы язык не ломать, — по природе своей мерзейшая личность. Постоянно хихикает, когда читает. Противно так хихикает, а как найдет что-то неблагонадежное, аж руки потирает от радости. Раздражает он меня, братец.
— Опять морщишься, — откомментировал Мармеладов, — будто слизняка съел. Надо тебе последить за выражением лица, а то как бы не разжаловали обратно. Начальство должно проще относиться к сделкам с совестью, а ты теперь большой чин. Радоваться должен. Человек же работает с азартом, старание прикладывает. Ради безопасности императора, либо московского градоначальника, либо еще кого-то, но непременно во благо государства.
Митя оторопел, даже дышать перестал, но разглядев озорные искорки в глазах приятеля, выдохнул с облегчением.
— Экий ты насмешник… А я уж было подумал, что всерьез!
— Наверное, воздух Европы сделал меня чуточку вольнодумцем. Хотя… Я ведь в самом деле много размышлял, пока путешествовал. И вот что пришло в голову. Давешняя моя теория о том, что можно разрешить себе убийство ради некой «великой» цели, — причем величие здесь непременно стоит заключить в кавычки, поскольку оно мнимое и происходит из заблуждения человека, — так вот теория эта срабатывает на любом уровне. Дробится на более мелкие осколочки. Люди наделяют себя правом на любую подлость — слежку, шантаж, доносы, выколачивание признаний, да вот хоть бы и эту твою перлюстрацию. И вроде бы по отдельности все это не так страшно, как убийство, однако через всю эту мелкую с виду подлость сейчас многим людям страдание выходит. А скольким еще выйдет в будущем?
— Гоняли мы с тобой революционеров, а сами-то, сами, — почтмейстер сдвинул фуражку вперед и почесал затылок в растерянности.
— Что ты, Митя, революции тут не помогут. От них наоборот, еще хуже сделается, поскольку любая смута все низкое в человеке еще больше обнажает, — Мармеладов говорил отстраненно, наблюдая при том, как трое спорщиков развернули лодки и размашисто двинулись обратно, к дальнему берегу пруда. — Тут бы надо каждому внутри себя построить крепость и там заточить все подлое и гадкое, что в нас есть. А тюремщиками поставить совесть и стыд. Отказаться от «великих» предприятий, но только по доброй воле. Тогда, глядишь, и сумеем сохранить нравственный закон внутри нас. Но это так, очередная теория…
Он взмахнул тростью и отбросил маленький камешек в зеленую пирамиду ближайшего куста.
— Трость, надо полагать, дань парижской моде? — желая увести приятеля на более легкий разговор, спросил Митя.
И не угадал.
— Подарок от нашего
