Мне стало полегче, когда меня перевели из цеха в остекленную светлую теплицу, которую поставили за монастырской стеной, на месте огорода, где когда-то шуровала святая братия. В теплице было тепло от парового отопления, по-деревенски пахло навозом и завезенной откуда-то черной землей, но главное - вместо сводов цеха я стала видеть небо.
Именно там, в теплице, высаживая огуречную и помидорную рассаду, сама похожая на что-то блеклое и растительное, я вдруг поняла, что все это когда-нибудь закончится, я вернусь на родину, хотя бы для того, чтобы получить чистый паспорт, и это будет большой неприятностью для тех, кто меня законопатил: судьи Щеколдиной, Ирки Гороховой, ее Зюньки и иных, включая горпрокурора Нефедова, и охранницу из СИЗО, которая метелила меня, надев наручники, когда я пыталась что-то вякать насчет моей невиноватости. Я радостно прикидывала, как устрою им всем поочередно Большую Разборку, что именно сотворю с каждым из них... В этих моих идиотских планах было все: от поджога нашего с дедом особняка, в пламени которого должна сгореть подлая Маргарита Федоровна Щеколдина, до обливания серной кислотой Гороховой Ираиды...
Через положенные сроки созрели первые парниковые огурцы, экзотического, вьетнамского сорта, здоровенные, длиной под полуметр, твердые и гладкие. Несмотря на первые свои опыты, я все еще оставалась замороженной и до глупости наивной.
Но озверевшие на безмужичье сиделицы увидели в них что-то такое, до чего я бы в жизни не додумалась. Мне приказали доставить ящик с первым урожаем в пищеблок, и я поволокла тележку через монастырский двор. Ночная смена в швейном цехе как раз окончилась, и сонные бабы выползали из бывшей трапезной. Снег уже стаивал, обнажая травянистые проталины, сползал с монастырских крыш с сосулек капала вода.
- Огурчики, девки... Ей-бо! - обалдело взвизгнул кто-то. Они обступили меня, засопели. Бригадирша из долгосрочниц, синяя от наколок, золотозубая, растолкала всех и схватила здоровенный дубинообразный овощ.
- Вот это елда-а-а... - протянула она восхищенно. - Ну прям как у моего... Как сейчас помню... Не трогайте, пожалуйста!
Я хотела отобрать у нее казенный продукт, не она оттолкнула мою руку:
- Не дает, а? Даже пощупать. Ей жалко! Может они тут все уже тебе родные, студентка? Чего лупишься? Дело твое молодое, тем более весна... Ты с ними как орудуешь? Встоячку? Вприсед? Или на спинке раскладываешься?
До меня еще не дошло, что они уже завели себя.
- Иди сюда, мой сладенький!.. - Какая-то молодуха тоже взяла огурец, лизнула его, закрыв глаза, и подсосала конец.
- Дай и мне!
- И мне!
Меня отпихнули от ящика, ржали, прыгали, кривлялись, расхватывая зеленые палки. Кто-то уже задирал юбку...
Конечно, в зоне все мы были получокнутые, но то, что случилось на моих глазах, было всеобщее повальное безумие.
Бабы слетели с катушек. Это была вроде бы игра, они потешались над соплячкой первоходкой, не давая ей с тележкой огурцов прохода. Но уже и не игра. Они толкались, выхватывая друг у дружки добычу, заталкивали эти зеленые палки в себя и в подруг, падали на зады, раскорячивались, выли, орали и хохотали. И это тоже уже был не хохот, а какой-то визг, всхлипы, стоны, кряхтение и плач.
Я упала на ящик, накрыв его собой, чтобы не дать растащить последние, но меня огрели по башке и скинули. Заверещал свисток караульного солдата на вышке, из комендантской бежал, ругаясь, Бубенцов в накинутой на плечи шинели, а за ним охранники с овчарками, натасканными на человечинку, которых мы больше всего боялись. И кто-то из женщин уже визжал, отбиваясь ногами, кто-то прятался за мою тележку, спасаясь...
Когда пришла в себя, сидя на земле, бабы угрюмым строем уходили прочь, повсюду валялись раздавленные огурцы, в белой мякоти и семенной слизи, а Бубенцов орал на меня:
- Что это с ними? Кто первый начал?
Я загудела в штрафной изолятор, потому что не только не указала на зачинщицу, но и строила из себя дурочку, которая вообще не понимает, с чего они все завелись. Просто, мол, хотели попробовать первых огурчиков... Мне было очень стыдно.
Есть вещи, которые надо поскорее забыть, чтобы можно было жить дальше, и мне казалось, что я все это уже забыла начисто. Но в последнее время память все чаще возвращала мне эту картину. Я впервые поняла, что теперь мало чем отличаюсь от этих несчастных женщин и мне так же паскудно, невыносимо тяжко и отчаянно безвыходно, как тогда - им. Жажда ласки, прикосновения, проникновения заставляла меня постоянно думать все о том же, орать ночами, когда я оставалась наедине сама с собой, и метаться, комкая ледяные простыни... Это была нескончаемая мука.
Иногда я плакала до изнеможения. Иногда добиралась до кухни и клюкала. Но прекратила это, когда поняла, что от выпивки становится еще безысходнее.
Из медицинских книг я знала, что процесс превращения невинной девицы в женщину, в отличие от мужских особей, более протяжен во времени. Правдивость теоретических постулатов, изложенных в брошюрке: "Это должна знать каждая девушка", подтверждала и Гаша, признавшись как-то:
- Я это дело не сразу распробовала, Лизавета. Жила себе, жила... Все мои хотелки были терпелки. Ну раз Ефиму надо и для укрепления семьи, чтобы на сторону не косился... А так все удивлялась: и чего в этом хорошего другие бабы находят? Двоих Ефиму родила уж - никакого эффекта. А потом, уже за тридцать было, после Люськи... Как прорвало! Всю меня перевернуло наоборот, то я от Ефима бегала, а тут он от меня... И было мне аж тридцать четыре года! У меня глаза как бы промылись, все кругом - сплошная радость. Лепота и благодать... А главное, ночи никак не дождусь! При свете вроде бы стыдно, только весь день на уме - одно и то ж... И стало у меня к Ефиму совсем другое отношение. Так что то, что ты с Петькой выкинула, плюнь, забудь и не вспоминай. Это все одно детское любопытство. Учебная, можно считать, тревога... Оно к тебе само придет, не спросится... В положенное время.
Гаша тогда про Клецова все разнюхала и делала мне втык. Поскольку делать его было больше некому в связи с отсутствием присутствия мамулечки. И во всех остальных уроках, которые она мне давала как деве, она была откровенна и беспощадна, не раз повторяя:
- Главная красота, Лизка, не морду краской сандалить, а мыла и мочала не жалеть! Чтоб всегда аж скрипела от чистоты! Чтобы ни пятнышка...
Ну и так далее.
Все и впрямь вышло по-Гашиному. Потому что проснулась я, пробудилась, значит, аж через десяток лет после Петьки. И разбудил спящую царевну Сим-Сим.
Самое дикое было то, что его не стало, его не было, но он продолжал быть. Где-то там, во мне, в памяти тела. И когда я забывалась, проваливалась в сон, в трепещущей и мучительно сладкой мгле я снова слышала его дыхание, прикасалась плечом к его плечу, зарывалась лицом в мохнатость его груди, слыша, как гулко бухает его сердце.
И я знала, что люблю его, как никогда и никого не любила, и он - мой, и так будет всегда. Но все не могла разглядеть его лица, его глаз, услышать голос, потому что он всегда молчал. Потом все это расплывалось, истаивало и исчезало. И я кричала в тоске и отчаянии... И просыпалась от боли в искусанных губах, и каждый раз слышала один и тот же странный звук в голове, как будто звенела лопнувшая струна.
Все еще тянулась и никак не могла закончиться эта шалая весна. Я понимала, что должна что-то сделать с собой, переступить какой-то порожек, избавить себя от этого почти еженощного мучительного наваждения. И знала, что сделать этого еще не решусь.
ТОРМОЗНОЙ ПУТЬ
Элга и Вадим страшно удивились, когда я сказала им, как выковыривала наличку из Беллы Львовны Зоркие.
- Ерунда какая-то! - пожал плечами Гурвич. - Бред, в общем... Она прекрасно знает, что Туманские всегда держали в нашем банке заначку. И именно наличные... У них в депозитарии своя ячейка. Я знаю, пару раз с Викентьевной мотался. И она всегда подпитывала свой персональный загашник. После нее Семеныч распоряжался. Теперь это твое... Тоже личное. К банку это отношения не имеет. Просто там безопаснее, сейфы, шифры... Такой аварийный фондик. Когда срочно на лапу надо дать. Или на личные расходы... Всяких инспекторов она тоже оттуда подкармливала.
Я припомнила, что, когда Туманский собирался уезжать, мы с ним зарулили в банк "Славянка "Т", и я подписывала бумаги, касающиеся какого-то ключа или ключей. Но, во-первых, бумаг было много, во-вторых, я почти ничего не соображала, занятая одним - Сим-Сим смывается, а в-третьих, члены правления, среди которых была и Белла Львовна, были изумлены, если не больше, тем фактом, что на их горизонте возникла новая Туманская, а главное - тем, что Сим-Сим делал все, не объясняя причин, и старался провернуть оформление передаточных документов как можно скорее, так что я запомнила только это - их недоумение и тревогу. Банк "Славянка "Т" на банк был похож, как ворона на лебедя, Туманские открыли его на самой окраине, вблизи метро "Орехово", в "спальном" районе, арендовав и приспособив под невеликую банковскую команду стекляшку магазина "Союзпечать", пристроенную к громадному жилому корпусу. И если бы не мощные решетки на окнах и вывеска из черного стекла с надписью золотом, догадаться, что тут коммерческий микробанк, было бы трудно. Но подземелья у него были серьезные: бронированные двери, главное хранилище и отдельно - серые металлические стеллажи с выдвигающимися ящиками-сейфиками... Сим-Сим сказал мне:
