Ознакомительная версия.
И снова Глаша с ним согласилась: она не будет пугать. Она будет работать. Она сумеет вернуть голос механическому соловью.
День-два-три. Неделя. И еще одна. Месяц. Слепые дожди, когда окна затягивает серостью, а по подоконнику расползаются лужи. Зябкие руки, пальцы, напоенные холодом, не сгибаются, не держат карандаш, и линии на бумаге выходят кривыми, ломаными. Зима. Вода замерзает, уплотняя стекло ледяной корой, а на нее снаружи липнут снежинки.
Стало темно.
Утром темнота была сизой, слегка разбавленной слабым светом зимнего солнца, к обеду почти исчезала, зато позже сполна брала свое.
Нет, Глаша не боялась темноты, воспринимая ее столь же спокойно, как и прочее, происходившее вокруг. Исчезло семейство Сяговых – сначала он не вернулся домой, после и она перестала вдруг ходить на работу, села у окна и ждала. Дождалась. Суетливый человек в безразмерном пальто, крест-накрест перевязанном пуховым платком, и двое спокойных граждан в кожаных, не по-зимнему легких куртках. Недолгие сборы и еще более недолгие слухи, которые вспыхнули на кухне и тотчас погасли.
Раз забрали, значит, за дело.
– Не стоит обращать на это внимания, – сказал Глаше Федор Федорович. – Они не вернутся. Смотри, как ты думаешь, здесь правильно?
Черные линии на белом листе, черные пятна на белых пальцах гражданина Тихого, черная кружка на белой скатерти. Зимой мир терял краски, но так Глаше даже больше нравилось.
– Правильно? Умная девочка.
В комнате Сяговых поселился тот самый гражданин в пальто. Впрочем, пальто он снял и ходил по дому в женской кофте из зеленого мохера, а кофту снова перевязывал пуховым платком, жалуясь на больную спину. Звали гражданина Яковом, но представлялся он Яшенькой, был мил, угодлив и безотчетно неприятен.
– Не приближайся к нему, – предупредил Федор Федорович, помогая разбирать соловья. – Это не тот человек, с которым следует общаться.
Глаша кивнула – общаться она не собиралась, у нее хватало иных проблем: к примеру, соловей. Почему не поет? Уже трижды она рисовала, трижды разбирала и собирала наново, и каждый раз неудачно. А Федор Федорович хвалил. Это неправильно, хвалить за неудачу.
– Глафира, – он всегда называл ее только полным именем. – Послушай, пожалуйста, меня внимательно. Завтра мне придется уехать. На неделю.
Плохо. Странно. Федор Федорович никогда прежде не уезжал, уходил – это да, но редко и ненадолго, но чтобы уезжать… Да еще на целую неделю.
– К сожалению, я не могу взять тебя с собой. Не могу и отложить поездку.
Ну и что? Глаша не боится одиночества, она вообще больше ничего не боится.
– Я оставлю денег, попрошу Льва и Марфу присмотреть за тобой – если что-то понадобится, обращайся к ним.
Глаша кивнула.
– Умница. И еще. Пожалуйста, постарайся избегать Яшки. Он сволочь.
Прежде Глаше не приходилось слышать, чтобы спокойный Федор Федорович выражался подобным образом и чтобы беспокоился, а он действительно беспокоился. Неужели из-за нее?
– Все будет хорошо, девочка моя, – гражданин Тихий вдруг обнял, прижал к себе – пахло от него травленым деревом и керосином, в котором он ластики размачивал, – и погладил по голове. – Все будет хорошо. Ты только поосторожнее здесь.
Он уехал рано утром. Глаша не спала, Глаша думала о том, что ей, пожалуй, симпатичен Тихий Федор Федорович и зря они с Пашкой плохо о нем думали.
– Зря, – согласился Пашка, который теперь выглядел еще более бледным. – Он просто механик, и ты механик.
– А ты?
– А я здесь живу. Мне обещали зонт и калоши, и книгу сказок. Я теперь умею читать. – На коленях его появилась огромная книга в яркой обложке. Глаша никогда не видела подобных. Протянула руку, но коснуться не сумела.
– Тебе нельзя. – Пашка раскрыл книгу. – Но хочешь, я могу почитать?
– Нет, – Глаша села рядом, но так, чтобы розы не дотянулись. А ведь уже не белые – бледно-розовые, с россыпью багряных пятнышек.
– И ладно, – Пашка совсем не обиделся. – Я устал читать. Знаешь, как это – каждый день читать кому-то сказку? Хотя откуда тебе… а ты правильно сделала, что розу подарила.
– Да-да-да, – отозвались цветы и, как показалось Глаше, заулыбались. Розы? Мама? Она умерла потому, что Глаша подарила розу? Принесла из сна и положила на подушку? А Федор Федорович знал и поэтому просил быть осторожнее?
Неправда! Глаша не убивала!
– Не убивала, – согласился Пашка. – Ты просто закончила ее сказку. Или, если тебе приятнее будет, разбудила в этот сон.
– В сон нельзя разбудить!
– Можно. Из одного в другой, потом в третий, прошлый был плох, в нем много крыс, а крысы – это страшно. Ты вот раньше боялась. А здесь их нету.
– Ты просто не видишь.
– Вижу. Это другие крысы, это крысиные крысы, а там – человеческие. Берегись, Глаша. – Он протянул руку: холодные сухие пальцы, жесткие ногти с колечками, будто из кусочков дерева сложенные. – Берегись крыс!
Начальник службы безопасности орал в трубку так, что держать ее приходилось на расстоянии от уха.
– Ефим? А ты где? Дома? Ну ты даешь! Я просто уже не знал, куда лететь и чего делать! Менты рвут и мечут, Аньку убили. Да, убили и внаглую. И рыжая подставой оказалась. Не знал? Ну так я тебе говорю! Подстава! Шпионить собиралась, да только кто-то ее завалил. Кто? Да откуда мне знать! Ну да, сейчас буду.
Он и вправду приехал быстро, бросил машину во дворе, выскочил в сугроб, выругался и в два прыжка добрался до крыльца.
– Оба-на, – первым делом сказал Громов, окинув развал в доме. – А у тебя, смотрю, весело. А весельем делиться надобно.
Он всегда был шумным до назойливости, но в то же время деловитым, когда того требовала ситуация. Рыжие волосы, веснушки, нос картошкой, полные губы. Не изменился. А чего ждать? Того, что если Ефимов мир кувыркается, то и прочие закувыркаются следом? Нет, не будет такого.
– Чего ты на меня смотришь, аки цыган на коня? – Громов пробежался по комнатам, сунул нос на второй этаж, встретив Ядвигу, отвесил дурашливый поклон: – Наше вам почтение. Ну что, друг мой ситный, молодец добрый, рассказывай о бедах своих, а я еще и добавлю. Между прочим, я тебе с самого начала говорил: не связывайся ты с этим головастым, одни от них беды. Наизобретают, а ты расхлебывай…
– Мне на фирму надо, – сказал Ефим, не особо рассчитывая на понимание. – Они документы требуют. Дашке угрожают. И мне тоже.
– Ну надо так надо, – Громов замер в центре комнаты, сунув руки в карманы байки. – Кто я такой, чтоб супротив твоих надобностей идти. Только вот, наивный ты мой, контору нашу менты обложили, пасут. Кого? Да тебя, обормота. В убийстве подозревают. И сюда вот-вот приедут. Они ж хоть менты, да не все тупые.
С ментами у Громова были свои счеты. Какие именно – Ефим не вникал.
– Я вот чего предлагаю. Поехали на дачку одну, там потусуешься, место тихое, приличное, никто тебя там искать не будет… Посидим, покумекаем, а там и решим, куда когти рвать. Что такое?
– Да нет, ничего.
– А… понимаю, понимаю. Думаешь, кто тут виноват быть может? А не друг ли мой, товарищ верный, Громов, который, вдруг да не друг, а змея подлючая, что жила, ждала, а потом в самое сердце и ужалила. Ибо выгода с того ему немалая. Конечно, сгинет Ефим и сам Громов в начальники выйдет, будет на троне сидеть, секретаршами помыкать да в подчиненных вишневыми косточками плеваться. Оно, конечно, правильно, так и есть, раскусил, – Громов снова поклонился, разведя руки в стороны. – Правда, придется Громову тогда всю эту бадягу изобретательско-финансовую на своем горбу да в светлое будущее волочь, ну так выдержит, глядишь, и справится. А не справится…
– Прекрати.
– Прекратю. Если и ты прекратишь всякую фигню сочинять. Я, конечно, понимаю, что тебе по головке тук-тук и она крепко бо-бо, но вот такое уже чересчур. В общем, либо едем, либо рули один. Вот так.
Кажется, обиделся, кажется, всерьез. Но как быть, если Ефиму сейчас не то что Громов – собственная тень подозрение внушает. Ехать? Остаться? И что? Сидеть в разваленном доме, ждать у моря погоды? Или к ментам пойти?
Нет, пока Громов – единственный реальный вариант, и уезжать надо. Вот только куда Ядвигу девать?
– А женщина в доме пусть остается. – Громов поймал взгляд. – Какой такой заброшенный дом да без бомжей, верно?
Подмигнул, нагнувшись, поднял с пола увесистый шар папье-маше – подарок от алтайских партнеров – и швырнул в окно.
– Громить так громить, чтоб полная достоверность, – пояснил Громов и, подойдя к треснувшему стеклу, пнул его. – А ты давай, собирайся. Цигель-цигель, ай-лю-лю. Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…
Ознакомительная версия.
