Вы не можете обогнать, перехитрить или подчинить его. Без лечения он будет только гноиться. Страх – это сыпь.
Я представляю, как сижу в синем кресле у книжной полки в своей комнате. Лампа горит. Я пытаюсь думать о нем – о мягком свете, который она излучает. Я хочу, чтобы это было у меня в голове. Я думаю о своих старых туфлях, синих туфлях, которые ношу только дома, как тапочки. Мне нужно сосредоточиться на чем-то вне этой школы, за пределами темноты, уродливой, гнетущей тишины и песни.
Моя комната. Я провела в ней так много времени, и она все еще существует. Она все еще там, даже когда меня нет. Это реально. Моя комната настоящая.
Мне просто нужно думать об этом. Сосредоточиться. Тогда оно реально.
У меня в комнате есть книги. Они меня успокаивают. У меня есть старый коричневый чайник. На носике скол. Я давным-давно купила его на гаражной распродаже за один доллар. Я вижу чайник, стоящий на моем столе среди ручек, карандашей, блокнотов, и вижу полки, которые ломятся от книг.
В любимом синем кресле отпечаталось мое тело. Мои очертания. Я сидела в нем сотни раз, тысячи раз. Оно отлито по моей форме, только для меня. Теперь я могу пойти туда и посидеть в тишине собственного разума, где уже бывала. У меня есть свеча. Единственная, и я ее ни разу не зажигала. Ни разу. Она темно-красная, почти малиновая. В форме слона с белым фитилем на спине.
Подарок родителей в честь окончания старшей школы первой по успеваемости.
Я всегда думала, что однажды зажгу эту свечу. Но так этого и не сделала. Время шло, и решиться становилось все труднее. Всякий раз, когда я думала, что вот он, тот самый особенный случай для свечи, я успокаивалась. Решала, что подожду повода получше. Она все еще там, нетронутая, на книжном шкафу. Особенный случай так и не наступил. Как это могло случиться?
– Он проработал в школе больше тридцати лет. Никаких инцидентов. В личном деле ничего.
– Ничего? Это тоже необычно. Более тридцати лет на одной работе. В одной школе.
– Жил на старом месте. Я думаю, что это фермерский дом его родителей. Как мне сказали, они оба давным-давно умерли. Все твердят, что он был очень робким. Просто не знал, как общаться с людьми. Не мог с ними взаимодействовать. Или не пытался. Я не думаю, что он был заинтересован в общении. На перерывах он часто сидел в машине. Просто закрывался в своем пикапе на заднем дворе школы и сидел. Так и отдыхал.
– А что у него было со слухом?
– У него были кохлеарные имплантаты. Слух стал совсем плохой. У него была аллергия на некоторые продукты, молоко и его производные. У него было хрупкое телосложение. Он не любил спускаться в котельную. Всегда просил кого-нибудь пойти туда, если надо было что-то сделать.
– Странно.
– И все эти тетради, дневники и книги. Вечно утыкался носом в какой-нибудь том. Я помню, как увидел его в одной из научных лабораторий после окончания занятий, и он стоял там, глядя в никуда. Я немного понаблюдал за ним, а потом вошел в класс. Он меня не заметил. Он не убирался, нет. У него не было причин находиться там, поэтому я очень осторожно спросил, что он делает. Он не сразу ответил, а потом повернулся, спокойно приложил палец ко рту и сказал: «Тс-с-с». Я не мог в это поверить.
– Очень странно.
– И прежде чем я успел сказать что-нибудь еще, он проговорил: «Я даже не хочу слышать про время». Потом просто прошел мимо меня и удалился. Я совсем забыл об этом случае, пока все это не случилось.
– Если он был таким умным, то почему так долго орудовал шваброй? Почему не занялся чем-то другим?
– На работе надо взаимодействовать с коллегами. Нельзя просто сидеть в своем грузовике.
– И все же – школьный уборщик? Вот этого я и не понимаю. Если он хотел побыть один, почему работал там, где его окружают люди? Разве это не было своего рода самоистязанием?
– Да… если вдуматься, так оно и есть.
Я ползу на четвереньках вдоль того, что мне кажется музыкальным классом. Кровь капает из носа на пол. Я не в классе. Я в узком коридоре, снаружи. Сквозь окна виднеется аудитория. Голова раскалывается, горит огнем. Там много красных стульев и черных пюпитров. Стоят в беспорядке.
Я не могу выбросить из головы родителей Джейка. Как его мама обнимала меня. Она не хотела отпускать меня. Она так плохо выглядела. Она была встревожена, напугана. Не за себя. За нас. Может, она знала. Я думаю, она всегда знала.
У меня в голове миллион мыслей. Я чувствую себя дезориентированной, сбитой с толку. Он спросил, что я о них думаю. Теперь я знаю, что думаю. Дело не в том, что они не были счастливы, а в том, что они застряли. Застряли вдвоем, застряли в том месте. В глубине души каждый из них испытывал неприязнь к другому. В моем присутствии они вели себя наилучшим образом. Но не могли полностью скрыть правду. Что-то их расстроило.
Я думаю о детстве. Воспоминания. Не могу остановиться. Об этих моментах детства я не вспоминала уже много лет или вообще никогда. Я не могу сосредоточиться. Путаю людей. Думаю обо всех сразу.
– Мы просто разговариваем, – сказал Джейк.
– Мы общаемся, – ответила я. – Мы думаем.
Я решила отдохнуть, почесала затылок и нащупала там лысину размером с четвертак. Я выдернула еще больше волос. Они не живые. Все эти видимые клетки уже умерли. Они мертвы, безжизненны – а мы касаемся их, стрижем и укладываем. Мы видим их, трогаем, чистим, ухаживаем за ними, но они мертвы. Мои руки все еще покрыты красным.
И еще сердце. Злюсь на него. Постоянно бьется. Мы запрограммированы на то, чтобы не осознавать биение собственного сердца, так почему же я сейчас его осознаю? Почему биение меня злит? Потому что у меня нет выбора. Когда осознаешь свое сердце, тебе хочется, чтобы оно перестало биться. Нужен перерыв от постоянного ритма, отдых. Нам всем нужен отдых.
Мы постоянно упускаем из виду самое важное. Пока не происходит что-то вроде этого. Тогда самое важное невозможно игнорировать. О чем это говорит?
Мы злимся на ограничения и потребности. Пределы человеческих возможностей и хрупкость. Нельзя быть одному, и
