говорила ему Надя, и он гладил ее по спине и волосам. Тихо, тихо, все в порядке. Ты сияешь, Надя, ты сияешь.
Один раз во время драки погибла девушка, парень покончил с собой, еще одна сбросилась с высотки — то ли хотела показать свою неуязвимость, то ли не выдержала просто. Несколько раз послушники закапывали в лесу тела.
Ритуалы всегда были разными. Мне кажется, их вообще придумывали на ходу, не было системы. Иногда девушки резали руки, я видела такое, и мне было больно, как будто это я капала кровью на землю и траву, как будто я пела те песни, не понимала, которые из всех рук передо мной мои, свеча в моих руках или же я держу нож, люди вокруг меня или это призраки, и небо кружится воронкой, оттуда смотрят духи, что-то говорят, танцуют Надя, Айта, Лена.
Их было семь — семь мужчин, семь высших, важнейших наставников, лиц которых на ритуалах никто не видел, только голоса. Я знаю голоса троих из них. Ты знаешь больше, думаю, ты ездил с ними на охоту. Тогда, давно, они решали, кого наказывать, а кто сияет. Кого стоит выгнать из «приюта» и проклясть, а кому сказать: ты готова. Ты готова воссиять, езжай с нами, теперь ты посвященная, нужно особое таинство. Много особых таинств, для каждой свое.
Высшие наставники носили деревянные маски с узкими прорезями для глаз, выточенным, по-птичьи тонким носом и отверстием для рта. Три наставника всегда улыбались, трое — хмурились, а у одного не было рта, только глаза. Он не произносил ни звука, только смотрел. Отец говорил, что маски — их настоящие лица, что это — вместилища духов предков шамана.
Я помню ночной зимний лес, деревья, залитые светом стоп-сигналов, знак лыжной трассы. Машина чуть раскачивалась, когда багажник открыли, и что-то гулко стукнуло, ударившись. Помощники отца взяли кого-то под руки и потащили по тропинке. Ника, выходи, сказал спустя какое-то время отец, открыв дверь. Ему как будто нужен был свидетель. Я вылезла с заднего сиденья, пошла, не поднимая головы, считая следы босых ног на снегу.
Я помню семерых мужчин в масках. Они встретили нас в лесу. Горел костер, освещая подношения духам, скользил по черепу косули у корней сосны, а дальше за деревьями была лишь синяя тьма.
Отец вывел меня на свет и сказал, что я преемница и должна учиться. Чему — я так и не поняла, мне было холодно, домой хотелось, я не желала снова слышать крики, песни, что угодно. Наставники тоже были против, говорили, что мне здесь не место. Громче всех возмущался Китаев.
Ты боишься, спросил его отец с усмешкой. Ты что, нетверд духом? Тот, кто нетверд духом, нетверд и в остальных местах.
Я отошла в сторонку, туда, где на снегу сидела Лена — почему-то босая, в белом платье с кружевом. Она меня не узнала: на приветствие не ответила и в принципе меня не видела, только смотрела на огонь костра и улыбалась. Ей словно не было холодно, совсем. Один из наставников помог ей подняться, снять платье. Я помню ее, абсолютно голую, абсолютно белую, и эту белизну нарушала лишь татуировка на весь бок.
Лена взяла наставника под руку, и они вдвоем ушли в лес, мимо черепа косули, в неизмеримую, полную шорохов тьму.
Кстати, ты знал, что у тел, которые лежали в лесу зимой, кожа обесцвечивается и конечности немного усыхают? Голова, руки и ноги вымерзают первыми, а туловище может оставаться мягким долго. А вернешь их в тепло, как яблоко с мороза, и они тут же начинают гнить. Но это так, интересный факт.
Говорят, Белая дева является перед страшными бедами. Может быть, в следующий раз, когда ты поедешь по Чуйскому тракту, ты ее увидишь. Тогда не останавливайся, не оборачивайся, не фотографируй. Следи за дорогой и будь осторожен.
Извини, что голосовым.
выдох пятый
Ника открывает глаза. Над ней синева, в которую упираются верхушки сосен. Лабаз, рядом на ветках сидят вороны, смотрят на Нику. Она пытается пошевелиться — вроде бы все цело. Даже мигрени нет. Рука наталкивается на обечайку и задубевшую на морозе кожу — это отцовский бубен. Видимо, Ника его задела, когда пыталась уцепиться за лабаз, и тот упал.
К деревне она возвращается по своим следам. Бубен оттягивает руку, становится все тяжелее с каждым шагом от лабаза, раскаляется и, кажется, вот-вот оплавит куртку. Ника курит около автобуса на площади, ждет час до отправления, следит за стаей собак, которые греются в предбаннике магазина, — косматые, тощие, рыжевато-белые. Одна продавщица их выгоняет, они толкутся у входа, заходят за покупателями обратно, вторая сотрудница тайком кидает им колбасу. Затем автобус везет Нику вдоль Оби и заснеженных полей, на ясном небе галочки птиц — наверное, вороны следуют за ней. Она не чувствует холода и голода, она не хочет пить, она сама — как кусок синевы, в которой кружат птицы.
Гости приходят сразу после того, как Ника снимает куртку и ботинки. О том, что кто-то пришел в гости, Ника узнает еще до звонка в дверь.
Света ждет Нику в зеркале в коридоре. Она в том же белом платье с кружевными рюшами, в каком сидела за столом, красивая, сине-бледная, очень встревоженная. Хмурясь, она говорит о чем-то, но из зазеркалья не доносится ни звука.
— Прости, но я тебя не слышу, — отвечает Ника.
Света указывает на входную дверь.
В дверь звонят. Глазка все еще нет, жалеет Ника.
— Кто там? — она спрашивает, не надеясь услышать ответ. Бубен убирает в шкаф за зеркалом.
— Дядя Толя, — отвечает голос Китаева.
Света качает головой, но Ника все же отпирает. К сожалению, Китаев за дверью настоящий, с ним два незнакомых Нике парня. Захлопнуть дверь она не успевает, Китаев вваливается сразу же, выставив перед собой торт.
— А где мама?
— Приболела, — бодро отвечает Китаев. — Это тебе.
— Что празднуем? — Ника рассматривает торт через пластиковый купол: много крема, розочки, из разряда торжественной выпечки, которая на деле не вкусна и заветривается на столе.
— Подумал, что ты давно тортов не ела, — Китаев оглядывается. — А у тебя неплохо. Даже чисто.
Ника поправляет бамбуковую салфетку на столе. Рома говорит, что в ее квартире пусто. Время от времени пытается ей помочь, приносит ненужную ерунду вроде вот этой салфетки, новой подушки или прикроватного коврика, без которых
