этот ДК, эти леса, объявления, рынок.
Рома сперва заезжает к Нике, хочет предложить и ей уехать. Ему не по себе, когда он представляет, что она останется в Староалтайске. И в целом Рома не может понять — зачем было привозить ее, раз она так всем мешает? Неужто из-за наследства? «Там столько после Дагаева осталось, ты не представляешь», — сказал ему как-то один из егерей по пьяни.
Однако Ники дома нет.
Кровать застелена, на кухне чашка с недопитым чаем, в раковине блюдце, в помойке кусок торта: розовый крем, кофейные коржи, отвалившаяся кривая розочка, все облеплено рыжими мелкими муравьями. Чайник холодный. Рома набирает ей: длинные гудки, но трубку Ника не берет.
Он снова проходится по квартире, даже заглядывает под кровать.
Нет никого.
У Ромы гадкое дежавю. Могли ее затолкать в багажник и увезти в лес, как она рассказывала в голосовых? Или держать где-то, как держали Свету? Могли ли они поднять руку на дочку Дагаева? Конечно, могли, те «семеро», как назвала их Ника, сами в свое говно про духов не верят ни хрена. Они зарабатывают деньги, а Ника для них — досадная помеха.
Он обыскивает квартиру в поисках записки. Еще раз проверяет сообщения — нет, Ника не писала, хотя всегда предупреждала, если куда-то собиралась. Последнее голосовое приходило два дня назад.
Он набирает Нике еще раз. Из шкафа за зеркалом слышно тихое жужжание, и Рома, холодея, заглядывает внутрь. Там куртка Ники, ее шапка и рюкзак. Спина у куртки мокрая, на рукавах серые росчерки грязи. В рюкзаке документы и кошелек. Следов взлома на дверном замке нет, следов борьбы нет тоже, но Ника могла открыть кому-то.
Все это странно.
Рома забирает рюкзак, прыгает в машину и едет к Китаеву.
— Ника не у вас? — спрашивает сразу с порога.
Китаев манит его за собой вглубь дома, и Рома, хоть и не собирался заходить надолго, разувается. Кроме них в доме никого. Мария Леонидовна уехала к подруге, говорит Китаев. А у меня от ее подруг башка болит.
На комоде в коридоре стоит большой старый бубен. На нем рисунок — такой же, как на Никиной руке.
— Красивый, да? — Китаев легонько стучит по нему пальцами. — Говорят, Дагаев его сделал из человеческой кожи.
— Так это бубен Дагаева? — удивляется Рома.
Китаев кивает — отчего-то безумно довольный.
— Широкова ночью убили, представляешь, — он идет на кухню. Выглядит хуже обычного, передвигается с трудом. — Ты садись, садись, я похлопочу, не могу уже на одном месте… Кишки по веткам в овраге развесили. Я хуй знает, кто это, но их сейчас быстро отловят. Тут заинтересовались уже на федеральном уровне. Рома, нахуя нам это, вот скажи мне… Жили спокойно.
Он ставит перед Ромой чашки, заварочный чайник, поднос с печеньем и конфетами, хрустальный советский графин с круглой пробкой — в нем, похоже, водка — и початый торт: розовый крем, кофейные коржи, кривые розочки.
— Никак не доем, помогай, — говорит он. — Маша вообще велит поменьше сахара жрать, и так на инсулине.
Рома смотрит на розочки и кофейные коржи, молчит.
Китаев наливает чай. Себе он тоже наливает, греет руки о чашку, но не пьет.
Он говорит:
— Ника в порядке. Просто решили, пусть поживет в другом месте. Здесь журналисты пасутся, будут ее тревожить, нехорошо. А ты отдохни пока, восстановись. Поешь торт, вкусный. Я люблю такие.
Он говорит:
— Я же понимаю все. Смерть Светы подкосила, такая хорошая девочка была. Самоубийства эти, и Ника о них твердит постоянно, тебя накручивает. Вам лучше порознь, она сама свихнулась и тебя с ума сведет. Ты правда веришь в то, что она говорит?
Он говорит:
— Слушай, она тебе сестру напоминает? Но она же не Светка. Не надо привязываться. Ты пойми, некоторых не спасти. Это как, извини, с той же Светкой. Ну сколько вы бы ее спасали. Ты езжай лучше к маме, ей сейчас непросто.
Когда он отворачивается, Рома бьет его по голове графином. Вздрогнув, Китаев падает с тихим вздохом.
Рома быстро идет по комнатам, пока Мария Леонидовна не вернулась, забирает из спальни ноутбук, спускается к машине. Выезжает на улицу, проехав два перекрестка, тормозит. Смотрит на телефон с минуту, находит в записной книжке Аникина — сохранил его номер еще после первого знакомства. Знал, что от этого типа добра не жди: тот прикидывался, что ни при чем, а по факту наверняка их сдал. Вот кому нужно башку проломить, вот кто нарывался уже давно…
— Ты где? — спрашивает, когда Аникин говорит «привет».
— У клиента. А что?
— Адрес назови.
— Зачем?
— Ебало бить буду.
Аникин что-то пытается сказать, но Рома его не слышит из-за собственного крика. Не хочет слышать. Чуть успокоившись, он все-таки рассказывает про квартиру, торт и даже про графин и голову Китаева.
— Рома, я вообще не в курсе, — встревоженно отвечает Андрей. — Когда Ника звонила в последний раз? Или писала?
Рома говорит, что прошло больше суток.
— Ты, пидор, — добавляет, — все из-за тебя и твоих чертей…
— Я все выясню, окей? — Андрей говорит с ним как с ребенком и оттого бесит еще сильнее. — Я разберусь. А ты уезжай. Хотя бы ради матери…
— Ты мою мать не приплетай! И без Ники я никуда съебывать не буду!
Договорить Рома не успевает, в трубке тишина — Аникин завершил звонок. Рома набирает снова раза три, абонент занят, перезвонит вам позже.
Что теперь? И где Ника?
Душа последняя
выдох первый
Есть целый спектр — так сказал мне врач. Вокруг нас ходит много дееспособных шизофреников, стоящих на учете или вообще не диагностированных.
Где я в том спектре? У меня есть опекун, значит, я нахожусь в самой беспросветной части. С восемнадцати лет я живу одна и до сих пор не умерла — значит, не в худшей.
Головные боли пришли с первыми месячными. Они наползали, как грозовой фронт, сначала закручивались на границе затылка, после разрастались в голове, вытесняя глаза и мозг.
Примерно тогда же пришли духи.
Помню, я делала уроки. Буквы разбегались по страницам, никак не собирались в предложения, не лезли в голову, которая болела. В новой школе я старалась хорошо учиться, но в итоге все время нагоняла, то одно пропускала по болезни, то другое. Мама целыми днями торчала на работе — у
