Ознакомительная версия.
14 июля. Национальный праздник, по случаю чего выпито много шампанского. Даже Ева развеселилась и перестала терзать Шарля. Бедная, бедная Ева… С ее талантом она заслуживает лучшего. Хотя, может быть, наоборот: она как раз получила ровно то, что заслужила. (А я? Что заслужил я?)
17 июля. Пил сегодня с Эттингером. Наш немец (он никогда так себя не называет, но все равно наполовину немец) не на шутку расстроен. Рассчитывал, что в новую пьесу с Л. его возьмут декоратором, даже показал ей сделанные эскизы, а Л. наморщила свой очаровательный носик и со вздохом промолвила: «Как все это… обыкновенно!» Слово «обыкновенно» прозвучало для бедняги Леопольда как стук ножа гильотины. И уже за обедом Л. заговорила с мужем, что хочет в декораторы какого-то русского, который что-то там делал для балетов. Поразительно: Жозеф – умнейший человек, но такой простофиля, когда дело касается его жены… И всегда во всем ее поддерживает. Если завтра она захочет луну с неба, точно ее достанет.
19 июля. Ненавижу Шарля с его смазливой рожей, ненавижу Еву. Как они мне осточертели со своими ссорами за стеной! Хоть бы парень ее прикончил, было бы какое-нибудь развлечение, на худой конец.
23 июля. Утро. Мы в Генте. Прибыла наша почта. Получил ответ от директора одного из театров, которому предлагал сотрудничество. Много любезных слов, из которых следует только одно: у них достаточно своих авторов, я им не нужен.
Я должен уговорить Л. сыграть в моей пьесе. Должен!
День. Неудачный момент я выбрал, чтобы вновь поговорить с Л. о пьесе: она из-за чего-то взъярилась на Жюли и надавала ей пощечин. Та убежала, всхлипывая. Наверное, просто надоела Л. своими вечными разговорами о женихе, третьем сыне старого графа Сертана. По словам Жюли, он само совершенство, а я хорошо помню эту семью: спесивые, чопорные, невыносимые снобы, подают два пальца на прощание как великое одолжение. Для Жюли, конечно, попасть в нее верх всех мечтаний, хотя лично я сомневаюсь, что юноша на ней женится. Он крошечного роста, страшно застенчив и к тому же заикается, что отчасти объясняет надежды Жюли: девушкам своего круга городской отпрыск не нравится, и она была первой женщиной, которая обратила на него внимание. Честно говоря, я зол на эту неловкую особу, потому что горничная навлекла на себя гнев Л. в самый неподходящий момент. Если бы я зашел в другой раз…
Я хотел уйти, но Л. сказала, чтобы остался. И, расчесывая волосы (уголок ее прелестного рта все еще подергивался после недавней вспышки гнева), добавила, что пьеса ей не нравится и играть в ней она не будет. Я спросил – почему. Л. ответила, что ей неинтересно, что она устала играть смазливых любовниц и глуповатых красавиц. Ей хочется совсем других ролей, которые я все равно не могу ей дать.
Я раздавлен. Просто раздавлен.
Ночь. Бельгия похожа на Голландию, Голландия похожа на Бельгию, Амстердам похож на… не знаю на что. Мне все равно. Сижу в своей каюте и повторяю: мне шестьдесят два года, уже шестьдесят два. Впереди только старость, преддверие смерти. Мои пьесы никому не нужны, и я сам никому не нужен. Было время, антрепренеры со мной носились, директора театров наперебой спрашивали, когда я их обрадую. А теперь… Л. мне открыто сказала: «Пьеса скучная. Каждую реплику в ней знаешь наперед. В ней нет жизни, нет блеска». Она не могла бы яснее дать мне понять, что я исписался и что мое время уже ушло.
Только что меня тошнило.
24 июля. Сегодня немецкий Эммерих, потом плывем до Франкфурта и возвращаемся обратно во Францию. Душно, сильно качает. Устал от жизни, устал от всего. Иногда хочется поскорее умереть. Знать бы наверняка, что жизнь начнется сначала и будет развиваться как-нибудь иначе, было бы гораздо легче. Но нет, глупости. Жизнь только одна, другой не будет. Это не черновик, который можно переписывать и переписывать…
25 июля. Пишу и не верю. Жинетта умерла. Умерла. Просто в голове не укладывается.
27 июля. Не хочу ничего писать. Всем нам плохо, очень плохо. Пошел вчера к Рейнольдсу, хотел сказать ободряющие слова. Не выдержал – разревелся. Он тоже плакал.
В руках у него была туфелька Л., та самая, которую нашли в ее каюте.
31 июля. Все кончено, ее похоронили. Засыпанный орхидеями и розами гроб, голова на белой атласной подушке, сомкнутые ресницы странно чернеют на бледной коже. Р. дважды падал в обморок, один раз – во время службы, другой – когда ее опускали в склеп. Среди присутствующих оказался и ее бывший любовник (актер и автор ревю, в которых она играла), ему тоже стало дурно. Видел и того, к которому она тайком бегала от мужа. Этот держался до последнего, только закусил губы, когда ее гроб опускали вниз. На прощание пожал руку ее шоферу (наверное, тот ему сообщил время и место похорон) и ушел.
5 августа. Все, с кем я говорил, уверены, что ее убил Р. – будучи пьяным, или из ревности, или во время оргии, но убил. На меня стали косо смотреть, когда я пытался сказать, что он бы ее и пальцем не тронул».
Амалия прочитала еще несколько страниц и закрыла тетрадь.
– Ваш дневник не слишком подробен, – сказала она. – И того, что нас интересует, тут попросту нет.
– Вы о той ночи, когда она погибла? – пожал плечами Невер. – Да, я находился на яхте, но свидетель из меня никакой. У нее была каюта на носу, у меня – почти на корме. Эттингер потом говорил, что они с Буайе припозднились в салоне и поэтому услышали крик. Я ничего подобного не слышал. Помню, шел дождь, а Ева и Шарль, как обычно, выясняли за стенкой отношения. Мне все это надоело, я заткнул уши и лег спать.
– Вы слышали, как Рейнольдс обещал жене залезть к ней через окно после того, как она выгнала его из своей каюты? – спросил Видаль.
– Слышал. Но, простите, Жозеф не пролез бы в окно – он уже в то время был слишком грузен. Так что версия, что он приревновал жену, забрался в окно и убил, – полная чепуха.
– И поэтому вы, беседуя в те дни с журналистами, выдвинули другую – что Женевьева Лантельм просто выпала из окна? – вызывающе спросил Видаль. – А может быть, все дело в том, что ее муж заплатил вам… пятьсот франков, к примеру? Или пообещал поставить вашу пьесу в театре?
– Рейнольдс мне ничего не платил, – холодно ответил старый писатель. – Если бы я знал, что он замешан в убийстве, то я стряс бы с него не пятьсот франков, а пять миллионов, не меньше. И вы бы не увидели меня там, где я нахожусь теперь.
– Но все-таки зачем вы сказали, что она выпала из окна? – настаивала Амалия.
– А вы не догадываетесь? – Невер поглядел в глаза коту и улыбнулся. – Это же очевидно! Ее не убили, потому что никто не имел причин ее убивать. Все, что говорят про Рейнольдса, чепуха. Спросите любого, кто хорошо знал супругов, все вам скажут, что Жозеф очень любил Жинетту. После ее смерти, приезжая в Париж, он первым делом всегда шел в часовню над склепом, где ее похоронили. И между прочим, вдовец положил в гроб драгоценности жены, хотя все его отговаривали, и свой портрет. Его последняя любовница как две капли воды походила на Жинетту… хотя лично я считаю, что Жинетта была лучше. Он завещал похоронить себя с ней рядом. Рейнольдс выкупил многие ее вещи, которые ее семейка пустила с молотка. Фотографии жены всегда стояли у него на столе, и после ее смерти он больше не женился. К чему столько сложностей, если Жозеф ее убил? Зачем держать возле себя двойника своей жертвы, зачем окружать себя ее изображениями? В конце концов, он был писатель, сочинял пьесы. Писатели не убивают. Разве что в своих произведениях… Это я вам как писатель говорю.
– А что вы скажете о такой версии? – И Видаль рассказал старику-драматургу версию инспектора Бриссона, впрочем, не называя ее источник.
Анри Невер поморщился.
– Шпионы, заговоры, политическое убийство… Глупости! Все это похоже на… ну да, на детективный роман, которые, откровенно говоря, я всегда терпеть не мог.
– Однако на яхте все-таки присутствовал посторонний, – напомнила Амалия. – И Женевьева Лантельм выпала из окна, из которого не могла упасть.
– О да, – усмехнулся старик. – Только в ее каюте не осталось никаких следов борьбы, дверь была заперта на ключ изнутри, и никого в помещении не было. А что касается постороннего, думаю, вам стоит поискать того разносчика цветов. Уверен, он сможет рассказать вам немало интересного. Верно, Маркиз?
– Любопытный у нас сегодня был свидетель, – заметила Амалия, когда они с Видалем спустились с пятого этажа и вышли на улицу. – А какой у него интересный кот!
Журналист мрачно посмотрел на баронессу.
– У нашего свидетеля нет алиби, – сухо сказал он. – И у него имелась собственная причина убить Лантельм. Что, если в ночь на 25 июля ему надоело слушать, как за стенкой ссорятся Шарль с Евой, и драматург пошел к актрисе в надежде переубедить ее насчет своей пьесы? Допустим, та была невежлива с ним, он рассердился, толкнул ее слишком сильно…
– О да… – протянула Амалия. – Кстати, то же самое мог сделать Эттингер, который тоже получил от ворот поворот, но уже в качестве автора декораций.
Ознакомительная версия.
