Кобыла подошла к окну и пыталась просунуть морду в раму без стекол, но трубы мешали ей. Я протянул руку и погладил морду, ее ноздри раздулись от удовольствия. Потом она вернулась в угол, где лежало сено, и доверчиво принялась есть.
Я перенес остальное сено и солому в комнаты по фасаду, закрыл входную дверь, с трудом развернул на маленькой лужайке «лендровер» с прицепом и направился к фермеру. Вернув ему машину, я поблагодарил И на взятом напрокат автомобиле вернулся к Джоанне.
Когда я вошел, она соскочила с софы, где сидела и читала, и радостно поцеловала меня в губы. Это был совершенно неосознанный поступок, без мысли, и он удивил нас обоих. Я положил руки ей на плечи и недоверчиво смотрел в темные глаза, удивление в них сменилось смущением, а смущение перешло в панику. Я повернулся спиной, чтобы дать ей время прийти в себя. Снимая куртку, я спокойно сказал:
– Коттедж принял жильца. Большую каурую кобылу с добрым характером.
– Просто я рада… что ты вернулся, – чересчур громко сказала она.
– Прекрасно, – спокойно согласился я. – Можно мне пожарить яичницу?
– В кухне есть немного грибов для омлета, – более естественно сообщила Джоанна.
– Потрясающе, – обрадовался я и пошел в кухню. Потом она принялась готовить для меня омлет, а я рассказывал о Баттонхук, и трудный момент миновал.
Позже Джоанна сказала, что утром поедет со мной в коттедж.
– Нет, – запротестовал я.
– Да. Он ждет, что миссис Дорис Джонс откроет ему дверь. И гораздо лучше, если она откроет.
Я не смог переубедить ее.
– Я уверена, что ты не подумал о занавесках на окна. Если ты хочешь, чтобы он вошел в твою гостиную, она должна выглядеть нормально. Вероятно, у него острый нюх на такие вещи. – Она вытащила из шкафа какой-то цветастый ситец. – Мы возьмем булавки и сделаем из него занавески. – Она деловито укладывала в коробку булавки и ножницы, затем скатала легкий старый ковер, на котором стоял мольберт, и сняла со стены картину, изображавшую цветы.
– Это зачем?
– Чтобы украсить холл. Так он будет лучше выглядеть.
Мы сложили вещи, которые она собрала, в аккуратный сверток и положили к дверям, я добавил две коробки сахара, большой электрический, фонарь, который она держала на случай, если перегорят пробки, и веник.
После того порывистого поцелуя софа показалась мне безводной пустыней.
Мы встали рано и приехали в коттедж, когда не было еще девяти. До приезда Кемп-Лоура предстояло много работы.
Я спрятал машину в кустах позади дома, мы внесли ковер и другие вещи в холл. Баттонхук прекрасно себя чувствовала и, когда мы открыли дверь, встретила нас восторженным ржанием. Пока я набросал ей свежей соломы и принес сена и воды, Джоанна решила вымыть окна с фасада.
Свежепокрашенные рамы, занавески, ковер и картина, видные сквозь полуоткрытую дверь, создавали впечатление ухоженного, обжитого дома. Закончив работу, мы вместе стояли в воротах и любовались своим мастерством.
Я обнял ее за талию. Она не отодвинулась.
– Ты ведь будешь осторожен, правда?
– Конечно, – заверил я и посмотрел на часы. Двадцать минут одиннадцатого. – Нам лучше войти в дом, вдруг он приедет немного раньше.
Мы закрыли дверь и сели на сено в комнате с окном на ворота. Минута или две прошли в молчании. Джоанна вздрогнула.
– Тебе холодно? – озабоченно спросил я. Ночью опять был мороз. – Надо было бы затопить плиту.
– Это от нервов, не от холода, – проговорила она и снова вздрогнула.
Я обнял ее за плечи, она уютно прижалась ко мне, и поцеловал ее в щеку. Темные глаза мрачно и тревожно глядели в мои.
– Это не кровосмешение, – пояснил я.
Глаза у нее расширились, как от удара, но она не отодвинулась.
– Правда, наши отцы братья, но между нашими матерями нет никакой родственной связи.
Она ничего не ответила. У меня вдруг возникло чувство, что, если я упущу этот момент, я потеряю ее навсегда, и свинцовый холод отчаяния сдавил мне желудок.
– Никто не запрещает браки между кузенами, – мед ленно начал я. – Закон разрешает, и церковь разрешает. Если в этом было бы что-то аморальное, разве бы они разрешали? И в таких случаях, как наш, медики тоже не видят никаких препятствий. Если бы были убедительны! генетические основания, разумеется, мы бы не поженились. Но ведь их нет. И ты знаешь, что их нет. – Я замолчал, она мрачно смотрела на меня и ничего не говорила. – Я не понимаю, – потеряв надежду, продолжал я, – откуда у тебя это чувство?
– Инстинкт, – ответила она. – Я сама не понимаю. Но я всегда думала, что для кузенов брак невозможен…
Наступило молчание.
– Наверное, сегодня мне лучше ночевать в моей берлоге, в деревне, и завтра утром начать тренировки. Я пренебрегаю работой уже целую неделю.
Она высвободилась из моих рук.
– Нет, – резко сказала она. – Возвращайся на квартиру.
– Я не могу. Я больше не могу.
Она встала и подошла к окну. Прошло несколько минут. Она повернулась, оперлась спиной на подоконник, загородив свет, и я не мог видеть выражение ее лица.
– Это ультиматум? – спросила она дрожащим голосом. – Или я выйду замуж за тебя, или ты опять исчезнешь? И больше у нас не будет таких дней, как на этой неделе…
– Это вовсе не ультиматум, – запротестовал я. – Но мы не можем остаться навсегда так, как сейчас. По крайней мере, я не могу. Не могу, если у тебя нет сомнений, что ты когда-нибудь переменишь свои взгляды.
– До конца прошлой недели не было никаких проблем, вернее, они меня не трогали. Ты был чем-то запретным для меня., вроде устриц, от которых у меня несварение… что-то приятное, но запрещенное. И теперь, – она попробовала засмеяться, – и теперь будто я жить не могу без устриц. И я как раз посередине…
– Иди сюда, – требовательно сказал я.
Она подошла и снова села рядом на сено. Я взял ее руку.
– Если бы мы не были кузенами, ты бы вышла за меня замуж? – Я затаил дыхание.
– Да, – просто ответила она. – Без колебаний.
Я обнял ее голову и повернул лицо к себе. В глазах на этот раз не было паники. Я поцеловал ее. Нежно, с любовью.
Губы у нее дрожали, но в теле не было ни сопротивления, ни слепого, инстинктивного страха, как неделю назад. Я подумал: если за семь дней такие изменения, то что же сделают семь недель?
Во всяком случае, я не потерял ее. Холодок в желудке растаял. Мы сидели на тюке сена, я держал руку Джоанны и улыбался.
– Все будет хорошо, – заверил я ее. – Пройдет немного времени, и тебе не будет мешать, что мы кузены.
Она удивленно поглядела на меня и потом неожиданно засмеялась.
– Я верю тебе, – сказала она, – потому что я в жизни не встречала такого упорного человека. Ты во всем такой. Ты не останавливаешься перед неприятностями, лишь бы добиться чего хочешь… вроде участия в скачках в прошлую субботу или ловушки в этом коттедже… и когда ты жил эту неделю у меня, инстинкт против родственных браков стал во мне замирать, я привыкаю к мысли, что не права… как Клаудиус Меллит проводит психоанализ и очищает мозги от ненужных идей, или что-то в таком роде, так и ты действуешь на меня… Я постараюсь, – закончила она уже серьезно, – не заставлять тебя ждать слишком долго.
– В таком случае, – начал я, подхватывая ее шутливый тон, – я буду приходить ночевать на твою софу как можно чаще, чтобы быть под рукой, когда случится прорыв обороны.
Она весело засмеялась:
– И начнешь с нынешней ночи?
– Хорошо бы, – согласился я. – Берлога никогда мне не нравилась.
–Уф! – с ироническим облегчением вздохнула она. – Но все равно я должен вернуться сюда в воскресенье вечером. Раз Джеймс снова берет меня на работу, должен же я проявить интерес к его лошадям.
Мы сидели на тюке с сеном и спокойно разговаривали, будто ничего не случилось, и ничего не случилось, подумал я, кроме чуда, от которого зависит вся моя жизнь, чуда, что рука Джоанны нежно прижалась к моей, и у нее нет желания отодвинуться.
Минуты проходили, и время близилось к одиннадцати.
– А если он не приедет? – спросила Джоанна.
– Он приедет.
– Я почти хочу, чтоб он не приехал, – выдала она себя. – Хватит и тех писем.
– Не забудь бросить их в почтовый ящик, когда вернешься.
– Конечно. Но почему ты не хочешь, чтоб я осталась? Я покачал головой. Мы сидели и смотрели на ворота.
Минутная стрелка на моих часах подошла к двенадцати и пересекла цифру.
– Он опаздывает, – заметила она.
Пять минут двенадцатого. Десять минут двенадцатого.
Двадцать минут двенадцатого.
Джоанна вздохнула и пошевелилась. Минут десять мы не говорили ни слова. В полдвенадцатого она опять сказала:
– Он не приедет. Я не ответил.
В одиннадцать тридцать три гладкий кремовый нос «астон-мартина» затормозил перед воротами, и Морис Кемп-Лоур вышел из машины. Он потянулся и оглядел коттедж. Уверенность и грация сквозили в каждом его движении.
– Какой он красивый, – выдохнула Джоанна мне в ухо. – Какие черты! Какие краски! Телевидение делает его хуже. Трудно подумать, что человек, который так благородно выглядит, может делать гадости.
