— А кто включил магнитофон?
— Что? — не поняла Таня.
— Магнитофон. Ну, этот «Мумий…»
— Я же и включила. Я приехала, никого нет. Думаю, подожду немного. А у тебя же ни газет, ни радио, ни телевизора. Потом решила, что ждать бесполезно, написала записку, вот… — Она достала из кармана юбки размокший клочок бумаги, который при попытке его распрямить просто расползся в руках. — Слушай, — очень непосредственно удивилась она, — мы, оказывается, на «ты», я даже не заметила!
— Считай, искупались на брудершафт, — усмехнулся Локтев и тут же спохватился: — Черт! — Он выдернул из-за пазухи конверт с компроматом.
Поздно. Промокло все. Чернила расплылись, печати превратились в огромные бесформенные кляксы, разобрать можно было, наверное, десятую часть текста, не более.
Сплюнув с досады, он вскочил на ноги:
— Пошли отсюда.
Она послушно последовала за ним. За час с небольшим обошли озеро, даже согрелись. Засаду наверняка сняли, но Локтев решил не рисковать и к избушке не приблизился, сразу направился к ермоловскому «лексусу». Тот благополучно дожидался в кустах. Вырулили на дорогу, оставалось решить, куда же ехать. К Татьяне нельзя, к Ермолову без крайней нужды возвращаться тоже не хотелось. Что делать?
— Поехали к Ревазу, — словно прочитав его мысли, предложила Таня. — Он обязательно поможет, и главное — нам ему ничего не придется объяснять.
Пока ехали, Таня успела рассказать, что Реваз Чебанадзе — главный режиссер Белоярского театра драмы, живет один в просторной трехкомнатной квартире, где редко бывают гости, несмотря на, казалось бы, богемный образ жизни хозяина, что он очень хороший, понимающий человек и ее давний друг. «Друг» было сказано в некотором смущении и после неловкой паузы заменено на «теперь просто друг».
«Просто друг» оказался действительно человеком в высшей степени понимающим. Впустив незваных гостей в три часа ночи, он не завалился спать дальше, а быстренько умылся, сварил кофе и даже наскоро приготовил горячие бутерброды с сыром, ветчиной и помидорами. Для «просто друга» Чебанадзе (по меркам Локтева) был несколько странноват, был он маленький, тучный, лысоватый, невероятно подвижный и с постоянно удивленным лицом. Пожалуй, самым замечательным в нем было то, что, за исключением своего необыкновенного радушия, он совершенно не походил на кавказца и говорил без малейшего акцента. Впрочем, вот ведь и Ермолов больше смахивал на сибиряка.
Пока Локтев принимал душ, Таня, видимо, кое-что все же объяснила, потому что Реваз тут же усадил лесника перед огромным зеркалом, включил побольше света и, разложив на приставном столике ножницы, бритвы и всякие там лаки-краски, пообещал:
— Через час ты сам себя узнавать перестанешь.
Шевелюра укоротилась до ежика. Широкие, вразлет, брови с помощью клея и каких-то накладок срослись над переносицей. Потом Локтев превратился из седоватого брюнета в рыжеватого шатена. И в завершение Чебанадзе выдал ему две фиксы под золото на оба верхних клыка и большие очки без диоптрий, левая дужка которых была в лучших советских традициях перехвачена синей изолентой.
Локтев действительно перестал себя узнавать. Из зеркала на него смотрел незнакомый нагловатый мужик. Из недр кладовки Реваз достал вполне приличные и, главное, подходящие по размеру джинсы, водолазку и кожанку. Вручая все это Локтеву, он сокрушенно вздохнул:
— Когда-то и я был стройным, высоким блондином, как Ален Делон… — но тут же, зычно расхохотавшись, потащил лесника на кухню. — Пойдем, пропустим по маленькой.
Татьяна, измотанная ночными приключениями, заснула прямо в кресле, а Локтев с Чебанадзе до утра баловались старым добрым «самтрестовским» коньячком под светскую беседу ни о чем. Пил в основном Реваз, Локтев, сразу извинившись, влил в себя только две рюмки — первую и последнюю. Только утром Реваз сказал, что, если Локтеву это нужно, он может устроить его рабочим в свой театр, который заканчивают реставрировать. А жить Локтев сможет в общежитии, где разместилась добрая половина строителей, так как большинство из них не местные, а гастарбайтеры со всего огромного Белоярского края.
Олег Богомолов лежал без сна в темной спальне. Впереди была целая ночь. Олегу очень хотелось уснуть, но сон улетучился. Он так рано лег сегодня, что его мать даже испугалась: уж не заболел ли? Целых полчаса ушло на то, чтобы Нина Викторовна отстала от него со своими градусниками и таблетками аспирина. Все-таки фраза «У меня болит голова» — безупречный аргумент на все случаи жизни.
Он упал в постель и постарался побыстрее отключиться, чтобы не прокручивать в сотый раз в голове вопросов, где может быть Анастасия.
Он сразу почувствовал, что дело плохо. Но понять ничего не успел. Он ей надоел? Но почему тогда даже ее отец не знает, где она сейчас? С тех пор как ему позвонила пресс-секретарь отца, у него на душе скребли кошки довольно крупных размеров.
— Разве Настя не в Лесничестве? — спросил он.
— К сожалению, нет. — Кажется, Татьяна Казаченок была всерьез расстроена, пожалуй, он никогда не слышал у нее подобного голоса. — Так вышло, что последние несколько дней она жила у меня и вдруг пропала. Вот я и подумала… Значит, ты ее не видел?
— А почему, собственно, она жила у вас? Разве вы знакомы?
— Долгая история, — буркнула Таня. — И поверь, на редкость неприятная. Но если она вдруг объявится, сообщи мне, ладно? Ее отец очень волнуется. И еще, пожалуйста, не говори никому о нашем разговоре. Вообще никому.
После этого разговора у Олега была только одна мысль: у Анастасии — новый парень. И она с ним уехала. Конечно! Тогда все становилось окончательно понятным. И ее странные слова тогда, в лесу, и то, что она не хотела, чтобы он ехал с ней к отцу. Олег промучился от ревности два дня, пока не понял, что тут что-то не то. Да, у Анастасии вполне мог появится другой, но, насколько Олег ее успел изучить, она была очень привязана к отцу и никогда бы не уехала, не предупредив его. Значит, все-таки с ней что-то случилось?
Олег не выдержал и поехал к Татьяне Казаченок, но не смог вытрясти из нее ничего путного. Она была с ним непривычно холодна. А вскоре, по словам отца, устроила ему скандал на пустом месте и… ушла с работы. Вот и отец молчал, Таня молчала, Анастасия так и не появлялась. Кроме того, теперь еще и отец Анастасии был объявлен в розыск?!
Олег подумал, что не заснет сегодня вовсе. Он рывком скинул простыню и сел. Может быть, съездить в ночной клуб и попробовать поговорить с Кем-то из подруг Насти? За эти несколько дней он обзвонил все пансионаты, базы отдыха и санатории. Нигде Анастасии не было. В общежитии не появлялась вовсе. Не уплыла же она вверх по Енисею, в конце концов!
До клуба «Бармалей», в котором они когда-то познакомились, Олег добрался быстро. И на входе сразу же столкнулся с Аней, подругой Анастасии.
— О, какие люди! — кокетливо улыбнулась она. — Ты один?
— Ага, — Олег обрадовался, увидев ее. — Ты Анастасию не видела?
— А разве она не у отца? — удивилась девушка. — Странно. Между прочим, ты не первый такой красавец.
— В каком смысле?
— А в том, что тут в общаге еще один странный хмырь ее искал уже.
Так! Час от часу не легче.
— Староватый, между прочим, — вскользь упомянула Аня, и, понятное дело, настроения это Олегу не добавило. — Так, значит, ты один, да? — как ни в чем не бывало заметила Настина подруга. — Может, составишь девушке компанию?
— Извини… я тороплюсь.
— В такое время? — Она вытаращила глаза.
Часть четвертая О ТРУДОГОЛИКАХ
— Ладно, вы эту премьеру на всю оставшуюся жизнь запомните…
Локтев с остервенением приколачивал к потолку театральной ложи кусок красного бархата и бурчал себе под нос:
— Премьера та еще будет. Всем премьерам премьера…
Стук молотка сдавленным эхом разносился по пустому залу, заглушая реплики актеров, — шла генеральная репетиция.
Прикрытие, которое организовал Локтеву Чебанадзе, было как нельзя более удачным. Скоростное завершение реставрации театра было объявлено чуть ли не стройкой краевого значения. И естественно, за ходом работ регулярно приезжали понаблюдать самые разные городские и областные начальники, опять же представители всяких культурных фондов, меценаты, потенциальные меценаты, просто местные знаменитости — дня не проходило, чтобы не нагрянули пять-шесть делегаций. Бродили, рассматривали, щупали, беседовали за жизнь с рабочими, всем, конечно, мешали и чудовищно тормозили процесс. Но Локтеву это было на руку — он этих гавриков наблюдал, изучал, как клопов под микроскопом. Как они корчили из себя «отцов народа», радетелей за искусство и эстетическое воспитание. Восемь лет этот театр лежал в руинах, никому дела не было, а тут вдруг сообразили, что негоже упустить, такую возможность показать себя с одной стороны как бы крепкими хозяйственниками, а с другой — опять же спасителями душ народных. Если бы какой-нибудь храм реставрировался, было вообще гениально, но за неимением подходящего разваленного храма и театр, в конце концов, сойдет.
